И так имеет немного смысла распедаливать до последней молекулы поперсонный исторический подспуд «Гавриилиады», ибо по большому-то счёту Гагарин ли там шарохался в «Гавриилах» у Марии Нарышкиной или Ожаровский – какая разница? «Змей» же – вообще персонаж практически фантастический, коли Адама и Еву видел. Поэтому при ответе на вопрос в заголовке ограничимся лишь простой логикой текста поэмы. И причём безо всяких «метод от Сергеича», поскольку «метода» – позднее изобретение Пушкина.

Что же даёт текст поэмы по этому клиенту с блестящей чешуёй?

Среди прочего:

1.Марии змей явился вдруг.
2.Он отлично владеет словом.
3.Он в курсе многих историй, но не придворный историк.
4.Он не трепещет ни перед царём, ни перед придворной челядью.
5.Чин ему не нужен.
6.Его наука – любовь.
7.Ему было видение Адама и Евы.
8.По исходу беседы с Марией змей (и опять вдруг!) преображается в молодого красавца.

Из «змеёвых» действ имеются: 1.явление и преображение «змея», 2.некая любовная ситуация между молодым «преображенцем» и Марией, 3. драка его с «Гавриилом».

Вполне достаточно принять, что ограниченное двумя «вдруг» явление «змея» Марии было видением, сном. А остальное, за вычетом преображения и любовной сцены, – все эти битвы титанов на лужайке – не более чем соперничество двух молодцов из-за девушки, хоть и необычно закончившееся, но старое как мир. Ничего особенного, короче.

Так кто же сей лукавый преображенец с чудным блеском глаз? Это шатающийся в свете (сиречь по светским салонам) некий молодой человек, в совершенстве овладевший наукой любви. Он блестящий рассказчик с великолепным воображением и приятный собеседник для дам. Он свободолюбив и независим от росимперского двора, пребывает в курсе придворных историй, в том числе и закулисных.

Да он почти такой же, как и сам автор поэмы!

У того есть почти всё, что и у «змея», не хватает лишь малости – постижения всех тонкостей любовной науки:

Досель я был еретиком в любви,
Младых богинь безумный обожатель,
Друг демона, повеса и предатель…
Раскаянье мое благослови!
Приемлю я намеренья благие,
Переменюсь: Елену видел я;
Она мила, как нежная Мария!
Подвластна ей навек душа моя.
Моим речам придай очарованье,
Понравиться поведай тайну мне,
В ее душе зажги любви желанье,
Не то пойду молиться сатане!

Таки опять усугубил Сергеич своей дивной «Гавриилиадой»!

А всего-то одной строчкой (остальное цитируется для плезиру исключительно):

…Два яблока, вися на ветке дивной
(Счастливый знак, любви симвoл призывный),
Открыли ей неясную мечту…

Вспоминается в этой связи очередной литературо-»вед» тупица Писарев с его якобы бездельником-бильярдистом Онегиным:

Один, в расчёты погружённый,
Тупым киём вооружённый,
Он на бильярде в два шара
Играет с самого утра…
…
Бильярд оставлен, кий забыт…

+++

Ну, Сергеич! Ну, как выдаст!

РЖУНИМАГУ!!!

...Нас мало, не укроется проказник…

Про «Гавриилиадные» от 1828 года разборки Пушкина с Николаем написано было давно, к примеру, В.Брюсовым более 100 лет назад:

(Брюсов В. Гаврилиада. 1908-1918)

Но лишь недавно стало понятно, почему пришлось утереться его величеству. Я прочёл об этом у Козаровецкого.

Кратко повторим основные моменты этой истории. По церковной линии холопы написали жалобу на хозяина, что дескать чтением похабной поэмы он развращает их в вере. Дело дошло до Николая, и тот приказал найти автора. Причина гнева самодержца достаточно очевидна – поэма внешне «наезжала» на один из трёх столпов тогдашнего общественного мироустроения империи «Православие. Самодержавие. Народность.»

Проказников было мало, укрыться автор не смог, и Пушкину пришлось выкручиваться. По-перву он попытался было перевести стрелки на гусар, но Николаю хватило ума вывести, что никаким гусарам такое не под силу, и он продолжал давить. Тогда Сергеич написал императору письмо, а тот по прочтении оного распорядился дело закрыть. И оставить всё как есть!

Козаровецкий разумно предположил, что Николай поступил так ввиду очень вероятного объяснения Сергеича, что в «Гавриилиаде» имелись в виду любовные приключения секс-бомбы Александровских времён польки Марии Нарышкиной (Четвертинской), бывшей среди прочего многолетней любовницей Александра-1.  Если бы эти тайны росимперского двора были сделаны достоянием публики, то «благоверной» императорской репутации был бы нанесён непоправимый ущерб.

Жаль, что умница Козаровецкий не сделал следующего элементарного шага: ведь Николаша тем самым наступил на горло собственной песне! Ибо вопреки его  жёсткой политике наказания за любое кощунство он был вынужден санкционировать существование внешне богохульственной поэмы и публично никого за неё не наказывать!

Вышло, что литератор «поимел» императора!

И это было тем болезненней для божепомазанника, чем более был он убеждён ходом вещей в своей практической всесильности, во всяком случае в области человеческих отношений.

Вторая точка над Ё – это ещё одно соображение по поводу сына, который любитель Русской Словесности.

Кратко повторим странности #2-#5:

«Белкин родился от родителей. Отец его был женат на девице. Сын их получил первоначальное образование. Смерть его родителей, почти в одно время приключившаяся, понудила его подать в отставку».

Смех смехом, но из этого текста следует, что у Белкина и их сына разные родители!

Так и было на самом деле. Родитель Белкина  (Александра 1-го) и паспортный отец «их сына» (Николая 1-го) император Павел мало того, что сетовал: «Вам, как одному из немногих, которому я абсолютно доверяю, с горечью признаюсь, что холодное, официальное отношение ко мне цесаревича Александра меня угнетает… Тем более это грустно, что Александр, Константин и Александра мои кровные дети. Прочие же? <…> Бог весть! Мудрено покончив с женщиной всё общее в жизни, иметь ещё от неё детей. В горячности моей я начертал манифест «О признании сына моего Николая незаконным» «, но и хотел сбагрить Колю Бабкина куда подальше: «Всё же Николая я мыслю отправить в Вюртемберг «к дядям», с глаз моих: гоф-фурьерский ублюдок не должен быть в роли российского великого князя!«

+++

Осталось только проверить «биографическое известие» от Сергеича: почти в одно ли время скончались родители Николая 1-го, а именно императрица Мария Фёдоровна и придворный чел Данила Бабкин? Оставим это Шмиду и компании. У них пропуск в архивы есть.

А что же имеется у маститых и не очень по предисловию «От издателя»?

Вацура не кукарекнул по теме ничего путного, никакой крупицы не восстановил, видать, и по-крупному отъехал лишь на этом: «Вопрос о том, какую роль играет в «Повестях Белкина» сам Белкин, до сего времени остается спорным«.

Мадам Петрунина, козырнув типа детальным анализом источников, отметилась распедаливанием на тему времени его написания:

«Несмотря на широкое распространение точки зрения, согласно которой предисловие к «Повестям Белкина» было закончено к 14 сентября (т. е. тогда, когда трех повестей из пяти еще не существовало), эту точку зрения опровергают показания автографов и косвенных источников. Одновременно те же источники позволяют существенно уточнить бытующие представленияо том, когда определилось намерение Пушкина выдать болдинские повести за создание вымышленного автора, а себя — за издателя его рукописи».

После пары страниц, наполненных «по-видимому», «Известный текст позволяет лишь догадываться…», «сказать сейчас трудно», «в творческой практике Пушкина, насколько мы можем судить о ней…», «Видимо, завершив «Гробовщика», Пушкин ощутил…», «Вряд ли будет большой натяжкой предположение…» и прочим подобным, эта филологическая докторша заключает:

«Предисловие же «От издателя» как реализация этого, достаточно определившегося замысла написано было уже в ноябре, после прекращения работы над «Историей села Горюхина», и автограф свидетельствует о стремительной быстроте и о легкости, с которой писалось это предисловие, ясное для истинного его автора не только в целом, но и в деталях».

Что можно сказать в ответ?

А то, что если не только смотреть в текст Пушкина, но и видеть, то станет не только абсолютно без разницы 14 там сентября или какого ноября, но и уяснится, что написанное Сергеичем обдумывалось им тщательнейшим образом, а настоящие черновики уничтожены заведомо, чтобы в путь до Нерчинска не махнуть. Также станет очевидно и не будет «думаться», зачем «Пушкин до последнего момента «придерживал» предисловие, не отсылая его издателю П. А. Плетневу«. Не дано было мадам Петруниной понять причину этой подстраховочной «загогулины» Сергеича: предисловие ушло к цензорам только после того, как цензуру прошли сами повести, ибо очень опасной штучкой было это «Предисловие от издателя»!

Хоть и остепенённой, но недалёкой в постижении пушкинского творчества филологине только и остаётся, что «подметить» пустое и выдать очередную чепуху:

«Потому-то тема поколений, тема «отцов» и «детей» является сквозной для «Повестей Белкина», включая сюда и предисловие «От издателя». Она осложняет и обогащает картину общего движения и развития характеров, позволяя подметить в «детях» то, чего не знало поколение «отцов»…»

Ну, а что скажет свет очей наших, многоупорный профессор Шмид? Увы, не только ничего определённого:

«По поводу призматической релевантности «автора» Белкина и фактической роли его идеологической и языковой точки зрения в научной литературе до сих пор не существует полной ясности. … История создания предисловия все еще до конца не выяснена и, видимо, уже не будет выяснена никогда«,

но и чего похлеще.

Шмид попытался было задрапировать беспомощность своей мысли в теме «Предисловия» пустым девятитезисным многословием: «В связи со все еще дискуссионым вопросом о призматической функции Белкина и о роли его точки зрения мы выдвигаем следующие девять тезисов«.

С одной стороны, лучше бы он этого не делал, потому что из сообщаемых им далее в примечаниях частностей, к примеру, из вот этой:

«Уже «Телескоп» [1831. Ч. 6. № 21. С. 118] отмечал, что из письма, рассказывающего о г-не Белкине, мы не узнаем ничего, что объяснило бы нам его «взгляд на вещи»; его внешность и образ жизни не представляют никакого интереса. К вопросу об ограниченности сознания добропорядочного автора письма см.: [Черняев 1900в]. О знаменательном отсутствии какой-либо существенной информации о Белкине см. из последних работ: [Гей 1989,93]«

мало того, что с очевидностью следует, что никто по сю пору так и не въехал, зачем вообще Сергеичу понадобилось предисловие от издателя. Писать такое – «О знаменательном отсутствии какой-либо существенной информации о Белкине см. из последних работ: [Гей 1989,93]« – после пушкинского «а вместе с тем как и весьма достаточное биографическое известие«, значит расписаться в знаменательном отсутствии понимания мысли Сергеича не только у себя, но и у всех этих разносортных литературоведов со времён Пушкина!!!

С другой стороны, получается, что надо сказать Шмиду спасибо за избавление от хлопот. Ибо прочитаешь только одну такую фразу только одного, но по-немецки упёртого педантично-тщательного «веда», и осознаёшь, что можно не читать их всех!

Следовательно, выжать хоть какую-либо каплю по «Предисловию» изо всей разномастной вацуро-…-петрунино-…-шмидовской «научной литературы» не получится.

PS

Масть у этой литературоведческой братии не та, не наша, не пушкинская.

Скажем спасибо предыдущему оратору Вацуре за краткость, потому что от объёма текста, уделённого т-щу Белкину Петруниной и Шмидом, можно припухнуть конкретно. Но если Петрунина, как и положено классической докторше-филологине времён исторического материализма, подошла к вопросу чуть ли не с марксистских позиций, учинив по ходу многоперсонный, но пустословный парад по преимуществу советских изыскателей «крупиц», то профессор Шмид из Гамбурга распедалил белкинские темы по-немецки козырно, с привлечением и иноязычных участников.

Сразу отметим результат «выжимки» – ноль. Что у самой Петруниной, что (к сожалению) у Шмида насчёт причины ржаки Баратынского совсем ничего нет. Это значит, что таки не въехала литературоведческая профессура в Белкинский замысел Пушкина. Впрочем, наличие учёной степени может характеризовать лишь ум клиента, но отнюдь не его разум.

Петрунина начала было за здравие (Проза Пушкина, 1987): «…первой ласточкой оказался именно «Гробовщик», и это заставляет присмотреться к нему особенно внимательно«, но тут же и кончила: «Видимо, в работе над «Гробовщиком» раскрылись некие внутренние возможности избранной на этот раз повествовательной формы…[в короткое время оказался осуществленным замысел сборника повестей]«.

Итак, «присмотревшись внимательно», Петрунина увидела в книге Пушкина лишь фигу «неких внутренних возможностей», и оставшись озадаченной ["Фантастическое принципиально чуждо «Повестям Белкина» с их установкой на непритязательные рассказы о непритязательной жизни. Тем более озадачивает единственное исключение из этого правила"], отъехала вполне по-пролетарски:

«Смысл повести Пушкина в том, что скромный ее герой не исчерпывается своим ремеслом, что в гробовщике он прозревает человека…Замороченный тяготами своего существования человек поднялся над мелочами жизни, воспрянул духом, заново увидел мир, людей и себя в этом мире».

Одна лишь ссылка у Петруниной зацепила моё внимание, а именно «Бочаров С. Г. О смысле «Гробовщика»» (!). Хотя априори было ясно, что и там всё по нулям, на всякий случай она была проверена. И надо же! – там нашлось чтось насчёт ржаки Баратынского! Это единственное с Баратынским место у Бочарова оказалось цитатой из какого-то Эйхенбаума: «Повесть разрешается в ничто — не произошло ровно ничего, даже Трюхина не умерла. Получается нечто вроде каламбура — тут-то верно, больше всего «ржал и бился» Баратынский...»

Нет, неверно «кукарекнул» этот Эйхенбаум. Не дался ему «Гробовщик» Сергеича, не по Сеньке была шапка.

С разбитым корытом осталась Петрунина и вот здесь (почему в книге первый «Гробовщик» оказался третьей по счёту повестью):

«Пушкин решил изменить первоначальный порядок повестей, который отражал последовательность их возникновения: «Гробовщик», «Станционный смотритель», «Барышня-крестьянка», «Выстрел», «Метель». Повести, замыкавшие ряд («Выстрел» и «Метель»), Пушкин перенес в начало книжки, поместив их непосредственно за предисловием «От издателя». Смысл этой перестановки безусловно неоднозначен...»,

хотя и уверенно выдала («что одна из этих причин может быть уверенно названа уже сейчас«) очередную во-имя-человеческую туфту:

«Так или иначе, но, заметив сам или с помощью первых слушателей и читателей повестей, что книжка имеет достаточно к этому времени известную «поэтажную» композицию, Пушкин поспешил ее разрушить, ибо, заостряя внимание читателя на социальной дифференциации выведенных характеров, она вступала в противоречие с одной из глубинных идей «Повестей Белкина». Человека определяет здесь не сословный или имущественный статус».

А что же путного по «Гробовщику» дал дорогой профессор В.Шмид?

Он также начал за здравие, отметив особую роль этой повести и упомянув при этом неких Бетеа/Давыдова (эти будут интересны ниже далее особо):

«Как видно из рукописи, план всего цикла возник у Пушкина только по завершении «Гробовщика». Это следует иметь в виду, когда ставится вопрос о единстве цикла и об особой функции в нем рассматриваемой повести. Те интерпретации, которые придают «Гробовщику» особое циклообразующее значение, основываясь на позднейшем центральном расположении этой повести, или же усматривают в ней ключ к единству и значению цикла (напр. [Бетеа/Давыдов 1981; Давыдов С. 1985]), подлежат перепроверке…»

и вслед за Петруниной тут же кончил ерундой:

««Гробовщик» представляет собою художественное отражение парадокса, чрезвычайно ясно осознанного Пушкиным в конце лета 1830 г.»

А вот в последующем распедаливании темы о парадоксе ( гробовщика, «который извлекает выгоду из смерти, живет тем, что умирают его клиенты»,) и переходе его в абсурд ( вывески, изображающей бога любви с опущенным факелом, знаком смерти, и надписи на ней о починке и сдаче напрокат гробов), Шмид даёт следующую «тёплую» информацию (этот мотив номер 2 из трёх об абсурдности надписи приводится полностью):

<<2. «Гробовщика» можно читать, как показано у Бетеа/Давыдова [1981, 16—18], — как метапоэтическую автобиографию. Тогда прозаический герой с инициалами А. П. (в рукописном варианте А. С. П.) обозначает автора, А. С. Пушкина. Гробовщик начинает изготовлять свои «произведения» [90] в 1799 г., в год рождения Пушкина; переехав в новый дом (в аллегорическо-метапоэтическом плане это переход к прозе) и найдя в нем «суматоху», он начинает вздыхать о своей ветхой лачужке, «где в течение осьмнадцати лет все было заведено своим порядком» [89]. Вышеназванные авторы расшифровывают это таким образом, что 1830 г. — это восемнадцатый год творческой деятельности Пушкина, а русская проза — тот дом, в котором строго соблюдались правила романтического, сентименталистского и нравоучительного канонов.
Свое автобиографическое объяснение получает и сон гробовщика. Скелет Курилкина, пытающийся обнять Прохорова за то, что тот продал ему первый из своих гробов, — это не кто иной, как старик Державин.14 В 1815 г. престарелый поэт хотел заключить в объятия юного лицеиста, после того, как тот продекламировал свою выдержанную в стиле мастера оду «Воспоминания в Царском Селе» (1814). Но молодой поэт убежал от восхищенного учителя. В повести же прозаический двойник поэта отталкивает скелет Ку рилкина так, что тот «пошатнулся, упал и весь рассыпался».

Абсурдность вывески Бетеа/Давыдов объясняют при помощи сложной метапоэтической конструкции. Сочетание Амура и гробов они считают эмблемой тематического единства «Повестей Белкина». Соединение любящих и похороны третьей силы (Сильвио, Владимир, Вырин, старинная семейная вражда в «Барышне-крестьянке») образуют общую, циклообразующую тему последующих четырех повестей, в которых Пушкин выступает в качестве свата (matchmaker) и гробовщика (coffinmaker). Автор как бы выступает в роли Амура, когда хоронит своих несчастных героев:

Оба сразу: мрачный гробовщик и проказливый бог любви, А. П. соединяет счастливые пары над могилами шаблонных героев и тем самым соединяет русскую прозу с западноевропейской традицией над могилами отечественных поэтов. Он чинит старые гробы, чтобы обеспечить колыбелями отпрысков этого божественно организованного брака [18].

Это изящное объяснение предполагает, правда, что когда Пушкин писал «Гробовщика», он не только уже держал в голове план всего цикла, но и ясно осознавал его сквозную тему. Но если исходить из истории создания повестей, как она отражена в рукописях, такое предположение малоправдоподобно. Важно, однако, то, что многие мотивы «Гробовщика» действительно содержат автобиографические аллюзии.>>

Бетеа/Давыдов, обозрев рукописные А.С.П., чуть было не провалились в яму с замыслом Сергеича (возможно, их сбило с толку отчество Адрияна «Прохорович» – выяснять это у меня нет обязанности). Если бы они там очутились, то и инфа от них была бы погорячее, и заржали бы они вслед за Баратынским.

Ввиду того, что остальное у Шмида по «Гробовщику» стоит прочтения, но не стоит упоминания здесь, обойдёмся лишь финальным заключением гамбургского профессора:

«Не следует недооценивать Адрияна Прохорова.
Он не такой этически глухой «демократический герой» с неразвитым самосознанием, каковым его не раз представляли. Правда, в своем корыстолюбии он стал жертвой парадокса, заключающегося в том, что гробовщик живет смертью. Вытесняя мысль о своеобразии и особенности своей профессии, он хотел воспринимать себя как обыкновенного удачливого торговца. Извращая заботу о клиентах, он мыслил и говорил о мертвых как о живых и рассматривал живых только как будущих своих благодетелей. Басурманами он считал тех, кто, по его мнению, не признает православия, т. е. его веры в жизнь мертвых.
Ужасом и смертельным страхом Адриян оплатил свой долг перед жизнью.
«Долг платежом красен», как говорит центральная пословица новеллы. Удовлетворение, которое предвещает пословица, войдет как составная часть в новообретенную мрачным гробовщиком радость.
Мы не можем знать, какие выводы сделает Адриян из своего сна, но заключительная сцена позволяет нам, по меньшей мере, предположить, что он перенесет гробы из кухни и гостиной в заднюю комнату, будет почаще звать дочерей к чаю, да и в делах будет честнее.»

Как очевидно из этой цитаты, 1. Шмид ушёл недалеко от «человечной» Петруниной, и 2. поржать у него не получилось.

+++

Я вот с чего шизею, дорогая редакция! Ни докторские степени, ни профессорские погоны, ни «восстановленные долгими годами крупицы» от якобы «непререкаемых»  литературоведов – ничто не помогает всей этой компании понять творчество Сергеича!

Всё их пустопорожнее околопушкинское многословие можно выкинуть на свалку.

PS

А как насчёт ваших «непререкаемых» лычек, уважаемые? Их, может, тоже куда-нибудь выкинуть?

«А приходили ко мне от покойницы Трюхиной?»

А и на самом деле, вокруг да около опусов т-ща Белкина понаписано столько, что читать вам не перечитать! С давних пор повести обсижены словно мухами как штатными литературоведами, так и отдельными примкнувшими к ним любителями. Дабы хучь чем, но прильнуть к нерукотворности, обсасывается чуть ли не каждая запятая из пушкинского текста, не говоря уже о прилагательных и словосочетаниях. Бегло прикинуть объём про-белкинской писанины хотя бы по количеству авторов можно, к примеру, из примечаний в касающейся до «Метели» главки из недавней книги музыковеда Бориса Каца (Одиннадцать вопросов к Пушкину, 2008).

Вот чем хороши любители, да хоть бы и от музыкальных сфер, разгадывать пушкинские загадки? Тем, что в отличие от дипломированно-остепенённых профессионалов они не тянут кота за яйца своими пустопорожними эксплицитными параномазиями, а добросовестно прочесав литературу по теме, выкладывают своё без обиняков.

Впрочем, Б.Кац оставил в стороне (видимо, оценив свои силы) ржачку Баратынского, и заострился на вопросе «Чем кончается «Метель»?». После внесения своих вариаций в общий хор двухсотлетних упрёков в неправдоподобии всех «Повестей», а «Метели» в особенности, сей дотошный музыковед тем не менее нашёл способ пропеть осанну Сергеичу:

«Если же считать, что «Метель» – не только занимательная история, углубленная проблемой метафизики судьбы (представленной снеговой стихией), но и один из примеров нарративных экспериментов Пушкина, то построение конца, который, являясь по поверхностным признакам счастливым финалом, по сути является драматическим обрывом повествования (причем читателю предоставляется возможность выбрать вариант, наиболее ему доступный), стоит оценить как еще один пушкинский tour de force в работе с литературной композицией. Для подготовки такого конца Пушкину и пришлось откровенно отклониться от житейского правдоподобия…»

Но таки имея в виду причину баратынской ржаки, скажем спасибо Борису Кацу за его обстоятельность в работе с литературоведческим материалом по «Повестям Белкина», а из всех упомянутых им в примечаниях персон далее ограничимся только тремя – Вацуро, Петруниной и Шмидом.

+++

Достаточно очевидно, что «Гробовщик» у Сергеича стоит особнячком. И не только потому, что эта повесть сделана самой первой. И не только потому, что эта повесть – единственная из пяти, где внешняя фабула касается до фантастики. А и потому, что она – единственная, где есть «активные» покойники, так или иначе сродственные вывесочному автору Ивану Петровичу Белкину.

И также потому, что заржёшь как Баратынский, если просто раскрыть книгу и прочитать самой первой фразой:

«А приходили ко мне от покойницы Трюхиной?«

А воз и ныне там…

Если российскую интеллигенцию от века занимали два вопроса «Что делать?» и «Кто виноват?», причём в любой их последовательности, то примерно со времён исторического материализма мал-мальски дотошных раскопщиков «Повестей И.П.Белъкина, предлагаемых ныне публике» (цитата из издания 1834 г.), явно или неявно волновал только один: «Почему от Повестей ржал и бился Баратынский?»

Современные Пушкину критики вообще не задавались вопросами, и недолго раздумывая, вынесли вердикт, что это лишь «несколько анекдотцев (из коих некоторые давно известны)» (Булгарин), «сказки и побасенки«, «не достойные ни таланта, ни имени Пушкина» (Белинский).

Но чем дальше шло время и чем выше воздымался памятник нерукотворный, тем всё больше и больше окололитературная публика шерстила «анекдотцы» Сергеича. Однако, несмотря на то, что за почти 200 лет из понаписанного в отношении «Повестей» можно составить не одну книжную полку, а просто список авторов потянет на пол-автореферата диссертации по филологии, достижения всей этой публики в «ржачном» аспекте оказались более чем скудны. Не далее как в 1996 году в статье «Из чего сделалась «Метель» Пушкина» А.Глассе констатировано:

«Пушкин писал Плетневу 9 декабpя 1830 года: «Написал я пpозою 5 повестей, от котоpых Баpатынский pжет и бьется».  Пpичина этого уникального воспpиятия до сих поp не установлена«. [подчёркнуто мною - idohturov]

А что ж тогда установлено-то за скоро уж два века? А к примеру, вот в этом, от 2013 года:

вот такие «тайны»:
» «Повести Белкина» предполагают конкретизацию изображаемого в них мира как процесс пересмотра смыслов. Заполнения лакун, ориентированные на условные значения из интертекстуальной парадигмы, отвергаются новыми, инвертирующими их и более сложными сцеплениями (можно сказать, что смысл претекста и смысл текста соотносятся как слепота и зоркость героев). Новый смысл, т. е. сцепление мотивов, установленное вопреки видимости и литературной традиции, доминирует, однако, не абсолютно. Он постоянно ставится под сомнение иерархически более глубокими смыслами, через деструкцию которых он формируется. Именно эта напряженность отношений между доминирующим смыслом и его побежденными, но все еще борющимися за господство конкурентами придает толкованию «Повестей Белкина» особую привлекательность.»

и вот такие «чудеса»:

«Во всех пяти повестях возникают многообразные формы эквивалентности, образованные, в первую очередь, сменяющими друг друга стилистическими регистрами, имплицитными и эксплицитными оценками и комментариями нарраторов, шаблонами изображения речи и мысли (прямая, косвенная, несобственно-прямая речь), но также и этимологическим родством слов, и параномазией, и фоническим подобием звуковых рядов».

Честно ежели, уважаемый профессор Шмид Вольф из Гамбурга, – хрен бы с ымя, этими Вашими интертекстуальными парадигмами и эксплицитными параномазиями!

Баратынский-то почему ржал?

«Ты помнишь, как всё начиналось…» («Машина времени»)

Как очевидно теперь, мой первый опыт раскопок смысла «Домика в Коломне» (итоги этого изложены в Сообщении 1 сайта), был лишь итерацией к истине, и отнюдь не нулевой.

Тогда (ровно 8 лет тому! назад) казалось, что основные намёки Сергеича (М-Ж эпиграф, украшение кенотафа, свод за упокой, придворная гоф-фурьерова жена, она же двоюродная сестра) ухвачены, и мозаика «Домика» вроде бы сложена почти полностью:

«В Коломне Домик» – штука не простая. (С этим не поспоришь!)
Поэт, летучей рифмою играя,
Расставил, тем не менее, столбы, (Это так, но надо увидеть скрытый смысл.)
Чтобы по ним дошли до сути лбы.

Сергеич русским языком прекрасным
Указывает и довольно-таки ясно,
Что каждый стих поэмы держит честь- (Это так)
Достаточно внимательно прочесть. (Со знающим умом надо прочесть!)

Зачем, к примеру, он приплёл Эзопа?
Для составленья списка книг Европы?
Такую он доносит этим мысль:
Сокрыт иной в его названьях смысл. (Вот это в точку!)

В Коломне домик или ещё где-то,
Не так принципиально для поэта, (Это неверно – Пушкин пишет про конкретный «домик»)
А может, то не домик, а дворец - (Вот это в точку!)
Свободен в своём творчестве певец.

Одна старушка, а он видит лица! (Вот это в точку!)
Кто на Руси придумал моду бриться? (Это пустой ход)
Что за семья, с каких таких причин,
Прославилась гонением мужчин? (И это пустой ход)

Но что никак не изменить поэту,
Хоть заэзопься тут, считая лета
Из бывшей или нынешней поры,
Так это факт двоюродства сестры! (Почти в точку!)

Основное предназначение поэмы было унюхано верно – она направлена «против». Но против кого/чего? Тогдашний ответ – против иноземного засилья на Руси – увы, хоть и патриотичен, но неверен.

Ускользнул таки от меня 8 лет назад «склизкий александрийский стих» Сергеича!

Заодно прокомментируем с высоты сегодняшнего положения как «тот» постскриптум #2:

1.Доводим до сведения любопытных, что в поэме А.С.Пушкина «Домик в Коломне» выведены:
Под вдовой – царская династия Романовых, (Почти верно!)
овдовевшая со смертью Петра Второго,
Под Парашей – Елизавета Петровна Романова, (Неверно)
Под Верой Ивановной – Анна Иоанновна, (Неверно)
двоюродная сестра Елизаветы.
2.Брившийся покойник – Пётр Первый. (Неверно)
3.Брившаяся кухарка – Маркиз Шетарди
(с высокой вероятностью). (Неверно и без вероятности)

, так и «тот» постскриптум #1:

Доводим до сведения любопытных, что раскрыт смысл поэмы А.С.Пушкина «Домик в Коломне»: Основная часть поэмы посвящена эпизоду из жизни Елизаветы Петровны Романовой, дочери Петра Первого. (Неверно)

Эти «неверности» в «тех» постскриптумах – они неверны в «Елизаветинской» частности. Но то их общее, что в «Домике в Коломне» Сергеич крипто-языком описал некие эпизоды из хроники правящего Дома Российской Империи, всё-таки верно. Что именно, если не конкретности Елизаветинских времён? Об этом будет далее.

Переходя собственно к изложению предмета, ещё раз пробежимся по уже «достигнутому» в раскрытии пушкинской поэмы. Начнём, впрочем, с не первого копателя смыслов «Домика» и упомянутого выше мсье Гершензона М.О., ибо его «никогда не удастся понять»-всхлипы не только показательны, но и полезны для экспресс-вхождения в инфраструктуру поэмы (замечу, что Гершензон трактует тему по её 54-октавной версии):

«Я расскажу так отчетливо, как сумею, что я слышу в строфах этой странной повести. Мое восприятие субъективно, я и не думаю доказывать его верность. Более причудливого Пушкин ничего не писал; естественно, что и толкование покажется произвольным.

Мне слышится в длинном вступлении к рассказу отзвук душевного надрыва…

На протяжении десяти строф он болтает о размерах… болтовня становится все судорожнее, идет скачками, о пустяках, поминутно обрывается; после каждой строфы поэт делает усилие над собою, чтобы собрать свою мысль и продолжать. Строфы 12-я, 13-я, 14-я похожи на бред; дальше как будто найдена хоть какая-нибудь тема – о журнальных ссорах и журнальной критике, – эта тема близка Пушкину, он на минуту одушевляется и ведет свой разговор осмысленно, но скоро и этот предмет исчерпан, дальше опять следуют несколько бредовых стихов (конец 21-й и 22-я строфа); наконец решимость найдена и поэт начинает рассказ».

«Болтай-бредни» Гершензона продолжит камлающий за манифестационный реализм «Домика» Тарланов Е.:

«Скромные обитатели домика на дальней петербургской окраине изображаются Пушкиным абсолютно реалистически. Хорошенькую мещанку из петербургского предместья видит в церкви и завидует ее счастью страдающая от тяжелых воспоминаний надменная аристократка-графиня.

…Старушка-вдова из Коломны, ее домовитая дочка, поющая под гитару «Стонет сизый голубочек», преданная старая кухарка и изобретательный поклонник девушки из гвардейцев, безусловно, заведомо банальны и обыденны до серости во флоберовском смысле. Гениальность  Пушкина — в дерзком соединении манифеста реализма, основанного на глубине культурного анализа, с остротой юмористического шаржа».

И снова слово Гершензону:

«Сочинив такую странную, заведомо для него непонятную читателям поэму, Пушкин, разумеется, ясно предвидел ожидающий ее прием – и заранее расчелся с ним насмешливой «моралью» в последней строфе. Он не ошибся; по свидетельству Анненкова, повесть, при появлении ее в «Новоселье» на 1833 год, «почти всеми принята была за признак конечного падения нашего поэта. Даже в обществе старались не упоминать о ней в присутствии автора, щадя его самолюбие». Не многим выше была, впрочем, и позднейшая оценка. Белинский писал: «Домик в Коломне» – игрушка, сделанная рукою великого мастера. Несмотря на видимую незначительность ее со стороны содержания, эта шуточная повесть тем не менее отличается большими достоинствами со стороны формы…»»

То, что неистовому Виссариону «Домик» оказался не по зубам, подтверждает и ещё одна его оценка поэмы, приведённая В.Брюсовым: «Поэтические произведения также имеют свой колорит, как и произведения живописи, и если колорит в картинах ценится так высоко, то иногда только он один и составляет всё их достоинство, то так же точно колорит должен цениться и в поэтических поизведениях«.

Таким образом, что же на сегодняшний день имеется с домо-коломенского «гуся»? А вот что.

Публика (тогдашняя, нынешняя же в массе зазомбирована самим именем «Пушкин» и на всякий случай молчит рыбой об лёд), прочитав «Домик» и не врубившись «а зачем козе баян», вынесла вердикт, что Сергеич как поэт де-мол исписался, растерял былую хватку и практически кончился.

Те же, кто вкурил чутка от литературы (профессионалы и любители тогдашние и из нынешних), чуяли, что в поэме таки есть нечто. Но это нечто оказалось для них неуловимым вот уже почитай что 190 лет! И поэтому литературно-продвинутые клиенты были вынуждены  в трактовке «Домика» кувыркаться кто во что горазд:  то фокусироваться на форме, то отъезжать всё больше на эпитетах, кто на высокоценимой колористике, как Белинский, кто на гнилых пнях, как Брюсов, кто на утверждающем реализме, как Тарланов, кто на кипящей душевности, как Гершензон.

Быть может (лестная надежда!),
Укажет будущий невежда
На мой прославленный портрет
И молвит: то-то был поэт!

Как 100-200 лет назад «лили воду» насчёт смысла «Домика», так и сейчас дело обстоит не лучше. Свежачком по теме (года не прошло!) в подтверждение буквально того, что воз и ныне там, выступит (козырнее персону вряд ли сыщешь) – доктор (!) филологических (!!) наук пра…правнук Пушкина (!!!) мусью Тарланов Е. («Домик в Коломне». Шутка гения? 4 июня 2019):

«По воле Пушкина в столь пустячной форме перед читателем предстает литературный манифест реализма.

Девятнадцатое столетие в целом было олицетворено в русской культуре именно пушкинской эпохой, — и олицетворено в пропорциях, сближавших искусство слова с действительностью. Те мощные течения, которые открыли перед изумленным читателем панораму наполеоновской эры в русской и европейской истории, живо пульсировали, однако, не в одной только, говоря словами Анны Ахматовой, «воздушной громаде» «Евгения Онегина», а и в формах более компактных и, на первый взгляд, камерных.

А эта камерность между тем подчас неотделима от парадокса. Им проникается и стихия чисто французского юмора созданного за два декабрьских дня 1825 года «Графа Нулина» (порой кажется, что перед нами сценарий какой-то кинокомедии шестидесятых!), и еще более — странная и необъяснимая карусель характеров, положений и серьезных литературных экскурсов написанного в октавах в 1829 году «Домика в Коломне», поистине самой загадочной из пушкинских поэм.

Ключ к замыслу Пушкина не найден и до сих пор, хотя и сегодня мнения об этой вещи едва раскладываются в запутанный гранпасьянс, простирающийся от легкого байронизма до историко-философского ребуса и христианских прорицаний.

…в заурядной семье из петербургского мещанского предместья готовится пародийная бытовая комедия с ненужным концом, герои которой тем не менее вписываются в направление новой эпохи, не классической и не романтической.

Два уровня конфликта и содержания «Домика в Коломне» абсолютно логично оканчиваются соседством истинного и мнимого финалов. Комически банальное нравоучение октавы XL (Кто ж родился мужчиною, тому / Рядиться в юбку странно и напрасно: / Когда-нибудь придется же ему / Брить бороду себе, что несогласно / С природой дамской) скрывает ее глубокую смысловую каденцию, заключенную в откровении автора в VIII октаве:

…Но Пегас
Стар, зуб уж нет. Им вырытый колодец
Иссох. Порос крапивою Парнас;
В отставке Феб живет, а хороводец
Старушек муз уж не прельщает нас.
И табор свой с классических вершинок
Перенесли мы на толкучий рынок.

Чтобы оценить настоящее значение этого признания Пушкина, нужно на минуту остановиться. Оно открывает истинный смысл всей поэмы. Так каков же этот смысл?

Неумолимое движение времени обнаруживает, говоря современным языком, полную исчерпанность эстетического ресурса античных ассоциаций уже к 1830-м годам, времени его высшей творческой зрелости. Меняются коренным образом и навсегда не только формы искусства, но и восприятие действительности. Жизнь личности XIX столетия усложнилась в условиях и конфликтах настолько, что античные параллели и сравнения к ней теперь невозможно применять. Их роль в истории искусства объективно уже сыграна. Античная культура уходит (и должна уйти) с авансцены интереса читателя.

…В средствах и предмете литературы нет и не может быть никакой внешней иерархии. Пропагандируя реалистический метод, Пушкин проектирует как бы анимационный ролик с заурядными персонажами«.

Я привёл эти длинноты от Тарланова не только из уважения к имени пращура. Хоть можно было бы обойтись вот этой одной фразой: «Ключ к замыслу Пушкина не найден и до сих пор«, оставив сего  потомка наедине с его уровнями конфликтов, мнимыми финалами, якобы открытым смыслом, а также необъяснимыми (для него) каруселями в поистине самой (по нему) загадочной поэме пращура, но! Но Сергеич не даёт: ведь указал-таки будущий невежда (пусть и пра…внук, пусть и доктор филнаук) на его прославленный портрет !!!

+++

Впрочем, для целей сухого остатка этого филдоктора Тарланова можно было не читать сразу после первого утверждения из всего, что процитировано выше. Почему?

А вот почему.

Один хороший мой приятель (нет, не Онегин, но умнейший человек, хоть и московский художник) давно сказал как-то, что картину настоящего мастера необязательно зреть всю полностью, для инфо-кайфа достаточно и кусочка мастерского полотна. Эту верную мысль не сложно вывернуть логически: дрянь необязательно облизывать целиком, достаточно унюхать запашок!

А воз и ныне там…

Как и Дипломом рогоносца, Пушкинским «Домиком в Коломне» занималось много народу. В результате понаписано, слава Богу, поменьше, и поэтому таки можно к теме подойти классически, с обзором литературы  (впрочем, не переусердствуя).

[Политических фантазёров-"мертвоводцев", всех этих Ефимовых и прочих меро-манов, воспаривших от стихотворной музыки Сергеича в якобы прогнозно-философские якобы выси (Мавра - это провидчески предсказанный Пушкиным Карл Маркс, и тому подобное), мы опустим. Цена этой фантастики не сильно отличается от остальной - хорошо, если полкопейки в базарный день.]

По причине их безрезультатности нет надобности лопатить все посвящённые «Домику в Коломне» чисто литературоведческие опусы. Можно обойтись чем-нибудь характерным, к примеру, мыслями от клиента старой, дореволюционной ещё закалки мсье Гершензона М.О. (Избранное. Мудрость Пушкина). Писано сие где-то 100 лет назад, и там есть следующее:

«До сих пор никто не мог сказать, что разгадал смысл этой странной поэмы. Первая треть ее занята длиннейшим рассуждением о стихотворных размерах, с полемическими выпадами против тогдашней журнальной критики; остальные две трети – прекрасное повествование, сюжет которого, однако, чрезвычайно странен. Непонятна связь между тем вступлением и самой повестью, но еще более непонятно, для чего Пушкин вздумал тщательно излагать в великолепных стихах пустой анекдот – историю о том, как вновь нанятая кухарка в мещанской семье оказалась переодетым мужчиной. Из всех предложенных объяснений наиболее уверенный вид имеет объяснение В. Я. Брюсова. Он видит в «Домике в Коломне» одно из проявлений общей политики Пушкина«.

Вот спасибо мсье Гершензону – наиболее уверенного насчёт «Домика» обще-политичного Брюсова можно не читать. (И соответственно, можно не читать и практически всех остальных, менее уверенных, не обще-политичных или ещё каких).

А что же сам Михаил Осипович? А вот что:

«В духе объективного художественного творчества «Домик в Коломне» никогда не удастся понять осмысленно: с этой точки зрения он неизбежно представляется нелепым произведением, несмотря на отдельные его красоты. Понять его можно только психологически, в кипящей душевности Пушкина, – и тогда, какие ослепительные лучи выступают в нем, и какие черные тени! как ровная плоскость рассказа оживает страстным, почти судорожным движением! и какую выразительность приобретают строфы и стихи, казавшиеся раньше банальными или мелочными!»

Ну вы поняли! Всё, короче, как обычно: если клиенту осмысленно выступить по делу не с чем, то вместо разумной мысли когда ручейком, а когда и Ниагарским водопадом льются цветисто-пустопорожние словеса, все эти ослепительные лучи, выразительные тени и прочие судорожные страсти в кипящей душевности.

«С сыном уже покончено, вы мне теперь старичка подавайте…»

Зачем вся эта затея именно в такой форме понадобилась Пушкину? Вот этот вопрос по «дипломной работе» Сергеича – Какую пользу приносил Диплом Пушкину, что конкретно решал? – посильнее будет двух главных загадок  Н.Петракова.

Ответами в стиле выспренных эмоцух, что Диплом как меч махом разрубал какие-то там узлы или отделял глыбу гения от камер-юнкерства, может удовлетвориться только недалёкий ум.

Или взять вот это (Н.Петраков «Пушкин целился в царя»):

«Именно в августе-сентябре в голове поэта созревал план «крупномасштабной акции». Цель акции, показать, что свою честь он ставит выше всего на свете – это во-первых, во-вторых, что его интеллект несоизмеримо выше мозгов светских интриганов и для него не представляет никакого труда разобраться в их мышиной возне, и в третьих, в столь неравной борьбе он готов поставить на кон свою жизнь.
Форма реализации этих целей – «автоанонимное» письмо, распространенное в узком кругу своих близких знакомых, что создает возможности для маневра при непредсказуемом развитии событий. А непредсказуемость при операции такого масштаба была обязательным элементом начинающейся игры. Большой игры».

Такие мысли только пустопорожними словесами и назвать можно. Вали Диплому на холку и мышиную возню, и мозги светских интриганов, и возможности для маневра, и непредсказуемость развития, и крупномасштабные операции в большой игре, – Диплом и не только это стерпит!

Без эмо-туфты ежели, то стопроцентно достоверного ответа на вопрос о полезности Диплома не будет, я так полагаю. Причина не только в бенкендорфской зачистке пушкинских бумаг, но даже и в современном положении дел: «Рукописи Пушкина охраняются тщательным образом. Чтобы получить их в работу, а тем более для передачи на экспертизу, надо предъявить веские основания, убедить сотрудников Пушкинского дома в продуманности такого шага, преодолеть…» (А.Лисунов, «Судное дело«). А между тем, какие ныне-то сложности отсканировать на всеобщее обозрение наследие Пушкина? В чём проблемы-то? А видимо в том, что как бы чего даже до сю пору не того не вылезло из пушкинского архива!

Поэтому в поиске ответа приходится предполагать, исходя из здравого смысла, а также из правил русского языка и того убеждения, что у Пушкина каждое слово в чести (т.е. нет вранья).

+++

Сергеич неоднократно упоминает некие полученные им анонимные письма. С очевидностью, это не могут быть только дипломы рогоносца, ибо что один Диплом, что их десять дублей, по факту это один документ. Следовательно, Пушкин получал и другие анонимные письма. И написаны которые могли быть на дорогой дипломатической бумаге. И автором некоторых из этих других анонимок вполне могла быть вряд ли случайно всплывшая в разговоре с В.Соллогубом светская мадам. Графиня Нессельроде? Пуркуа па? Её благоверный Карл Роберт фон Нессельроде-Эресховен как раз был дипломат, к тому же не умевший толком говорить по-русски и родившийся в Лиссабоне немец, т.е. вообще говоря, иностранец.

Что же могло быть в этих других анонимках мерзкого против жены Пушкина? С большой вероятностью то, что в светских салонах ползёт слух, что её уже осмотрел некто, может, и получше мозольного оператора. И причиной тому то, что Пушкин – импотент. Вдобавок подзудеть ещё и текущим моментом – указанием на блестящего балеруна француза-поручика, де мол и этот малый вот-вот добьётся очевидной всему свету цели, если уже не добился.

Может, анонимки эти были местью за эпиграммы, может, местью за то, что Пушкин из другого теста вылеплен, а может, и просто стремлением хоть как-то навредить тому, кто талантливее, кто общепризнан. Впрочем, могут быть и иные причины – у женской неприязни свои причуды.

Сдаётся мне, что пушкинский Диплом был  своего рода ответной контратакой.

Главным образом, он бил в связку Николай-1/Нессельроде. Нессельроды извещались так же анонимной ответкой, что их потуги раскрыты и тщетны, потому что бесполезны. Николя-1, чтоб не зарывался, прыгая по девочкам, предупреждался темой обнародования венценосно-рогоносной историографии. (Их шестёрка, шустрый балерун Дантес, получил чего попроще – вызов).

Те же из своих, кто ни то, ни сё, просто вернут с оказией конверты с Дипломом Сергеичу. Псевдодрузья  вскроют конверт, на котором написано «Александру Сергеичу Пушкину», прочтут Диплом, но им придётся обойтись шутливым сигналом «Борх». Ну, а друзья настоящие, на которых можно положиться, такие, как Соллогуб, приедут с невскрытым вторым конвертом к Пушкину.

Pourquoi pas?

Родила царица в ночь…

Повторим основной вывод из «дипломной работы» Сергеича, это полезно. Суть составленного Пушкиным на основе трафаретной шутки диплома рогоносца в следующем:
Жёны Нарышкина, Пушкина, Борха были императорскими любовницами, и истории про это и не только про это Пушкиным не только написаны или могут быть написаны, но и обнародованы или могут быть обнародованы.

Вот почему «заиграло очко» у Николя-1 после ознакомления с дипломом! Вот почему ему срочно понадобилась встреча с Сергеичем, в том числе и на тему «Не подскажете ли вы, милостивый государь, что в сём Дипломе имеется в виду?»

Кокю-шные вариации были Коле-1 не то чтобы совсем пофигу, их всегда можно было списать на завистническое злопыхательство. Куда важнее была информация, а что же такого мог Сергеич написать и что успел опубликовать по около-»дипломной» тематике. Вот это его величеству было далеко не пофигу! Тем более что кое о чём «опубликованном» Коля-1 осведомился ещё в 1828 г.

Первым моё внимание на основную канву подтекста «Гавриилиады» (любовные похождения императорской компашки) обратил Владимир Козаровецкий (и главным образом, именно за это ему и СПАСИБО!). Я согласен с ним, что под «облачным старичком» там выведен Саша-1, а под Марией – секс-бомба того времени полька Мария Нарышкина (Четвертинская). Я не согласен с ним, что под Гавриилом показан Брозин, а под Змеем – Аракчеев. Что я думаю по этим двум персонажам поэмы – об этом как-нибудь позже.

Очень разумно Козаровецкий предполагает, что именно про это (хотя возможно, что с другими фигурами) и живописал в 1828 г. Сергеич упёршемуся в поисках автора «Гавриилиады» учредителю выяснительно-розыскной комиссии Николаю-1. И в результате пришлось его величеству утереться, поскольку правильно утверждает Козаровецкий, что такая «живопись» не могла быть сделана достоянием тогдашней гласности, ни публичной, ни комиссионно-судебной.

Таким образом, уже по меньшей мере одна история к моменту появления Диплома была «опубликована» хотя бы в списках. И уже этим назначение Сергеича на позицию историографа Ордена заслужено.

А если к тому же вспомнить фразу из сказочки: «Родила царица в ночь … неведому зверушку» (т.е. ребёнка неизвестно от кого, но всяко не от царя!)? Сгодится она для венценосно-рогоносной историографии? Вполне.

А если к тому же присовокупить хотя бы этот отрывок из «Пиковой дамы», где открытым текстом говорится: «Между посетителями поднялся глухой ропот, а худощавый камергер, близкий родственник покойницы, шепнул на ухо стоящему подле него англичанину, что молодой офицер ее побочный сын, на что англичанин отвечал холодно: Oh?«

Заиграет тут рапсодии очко у божепомазанника ввиду вполне себе перспективы более звонкого ропота: «А царь-то – ненастоящий!!!»

+++

Вот что всего два слова – «историографом Ордена» – с трафаретно-шуточным Дипломом делают!