Смотрят в книгу, видят фигу (пословица)

+++

Вот не могу понять, будьте любезны: все эти копатели «Свояка», распедаливающие за завуалированное изложение в нём обстоятельств несостоявшейся ноябрьской дуэли Сергеича с Дантесом, они что, поголовно слабоумием или короткой памятью отмечены?

С чего это вдруг <<< «Последний из свойственников…» – … завуалированное биографическое свидетельство – рассказ о событиях, связанных с отказом Геккернов от дуэли. … Связь с дуэльной историей не вызывает сомнения…>>> [цитата из Заславского, кстати, это его лажа #1 - idohturov] ?

Ведь чётче некуда поэт письмом (!) изложил все формулировки по дезавуированию того вызова, снабдив своего секунданта графа Соллогуба указанием там, что тот может воспользоваться этим документом по своему усмотрению, как сочтёт уместным, сиречь, к примеру, раструбить текст всему свету. Поэтому даже последней мышаре в Сибири ясно, что никакой криптографии, связанной с ноябрьским вызовом, в «Свояке» нет и быть не может. Так что в глубоком пролёте мусья Долинин со своей версией литературной защиты, и вкупе с ним Благие и прочие Абрамовичи, и кто там ещё из академиков и на них опёршихся? Это раз.

Далее.

На чём основывается предположение, что подспудом «рифмованной хроники» выступает «Гавриилиада»?

1.На отказе от авторства? Но «Вольтер» отказывается в письме, а Сергеич переводил стрелки на гусар прилюдно на комиссии. Что им писано в письме персонально Николаше, доподлинно неизвестно, а что там могло быть – не отказ, а объясниловка, давно Козаровецкий рассказал.

2.На рифме типа «ботинки-полуботинки», сиречь, «Генрiяда»-»Гавриилиада»? Ну да, рифма вполне подойдёт для  проф-»пушкинистов», обвешанных типа научными регалиями и гроздьями взаимной лапши на ушах.

3.На распедаливании «английского журналиста» про «преступную поэму» как верх кинизма?
А у Сергеича полно кинических стихов. Тот же «Онегин», всеми с восторгом принятый, чем не киническая рифмованная хроника?

Это два. [Увы, кстати, и Заславский же вещует: "... однако столь же несомненны и связи с историей отказа Пушкина от «Гавриилиады»", это его лажа #2 - idohturov]

И что может сказать и не купечество насчёт свояка незамужней девственницы? Вот то, что есть у Заславского:
<<<
Так, название является вызывающе неадекватным: поскольку у Жанны д’Арк не было мужа, то и герой по определению не мог быть ее свойственником.
>>>

Или что выдал уже процитированный Долинин, никакого тайного смысла не разгадавший, но таки опус «Как понимать мистификацию Пушкина «Последний из свойственников Иоанны Д’Арк»» накропавший?

И это всё? [?!!! - idohturov]
Три.

Вот стократ стопудово провидел Сергеич: на его прославленный портрет будут указывать невежды, может, и остепенённые литературоведно-филологически, но наглухо не способные уловить мысль поэта.

Больше всего крупиц по теме насыпал, как и обычно, непрофессионал – доктор физ.-мат. наук Олег Заславский в  недавней публикации «О ХУДОЖЕСТВЕННОЙ СТРУКТУРЕ «ПОСЛЕДНЕГО ИЗ СВОЙСТВЕННИКОВ ИОАННЫ Д’АРК», ПРАКТИКИ И ИНТЕРПРЕТАЦИИ, ТОМ 4 (3), 2019:

[По фото могу сказать, что сей доктор - почти нашей, притёртой к природе породы чел. Сфоткался в правильном месте, заряжен соответственно. Вот экипирован кривовасто. Вместо сумочки на лямочке должен быть какой-нить шкуродёр, притянутый резинкой от хобы, а доки/ключи должны быть обязательно в нагрудном застёгивающемся на пуговицу кармане - idohturov]

Жаль, что статья Заславского попалась мне одной из последних (какой-то Сайтанов от 1986 г. ещё где-то шарохается, да Юхнова от 2013 г. [оба по полезности не Бог весть что наверняка - idohturov]), поскольку аннотация к ней показывает, что всех этих Фомичёвых с прочими Липницкими можно было не шерстить – в отношении смысла воз со «Свояком» находится и ныне там:

<<<
Статус «Последнего из свойственников Иоанны д’Арк» не был прояснен до сих пор. В последние десятилетия высказывались предположения, что «Последний из свойственников…» – 1) художественный текст, 2) завуалированное биографическое свидетельство – рассказ о событиях, связанных с отказом Геккернов от дуэли. В пользу первого предположения не было высказано убедительных аргументов. Связь с дуэльной историей не вызывает сомнения, однако столь же несомненны и связи с историей отказа Пушкина от «Гавриилиады», что делает смысл двойного биографического подтекста неясным. В данной работе мы показываем, что художественная природа «Последнего из свойственников…» воплощена в особенностях его внутренней структуры (система мотивов, скрытая словесная игра, иконические приемы воплощения идеи в тексте, множественное соотнесение персонажей с прототипами и претекстами, мотивная связь претекстов между собой). В эту структуру естественным образом вписываются и биографические подтексты, причем оба. В результате «Последний из свойственников…» оказывается синтетическим текстом, в котором биографические элементы стали частью его художественной структуры.
>>>

Вот благо есмь, что школа логики Пифагоровых штанов, которую с необходимостью проходят естественнонаучники, приносит свои плоды при изучении пушкинских произведений в виде ценных мыслей, в отличие от пафосного, пустопорожнего, сдобренного для придания весу греко-латынью и практически бесполезного многословия представителей неестественных наук.

Сразу скажу, что закрыть тему Заславскому не удалось. Но он настолько близко подошёл к смысловой «яме» «Свояка», что ему осталось сделать несколько шагов, чтобы туда провалиться. Ситуация сложилась точь-в-точь как у парочки Бетеа/Давыдов с «Гробовщиком».

Заключение статьи д.ф.-м.н’а не сильно отличается от текстовок академической «пушкинистики». Вместо нижеследующей словесной рассыпухи ему бы просто сказать, что Александр Пушкин – крутейший экземпляр Homo Sapiens, и всё:

А потом автор фактически расписывается в своей неудаче, уповая на дальнейшее изучение «Свояка»:

<<<
…следует говорить не о прямом «применении» биографического материала, а о сложно устроенном смысле художественного произведения. …Текст оказывается синтетическим, в нем собственно художественное и биографическое начала переплелись настолько тесно, что противопоставление чистой художественности и «шифрограммы» снято. Дальнейший анализ таких явлений, когда события биографии являются полноценным художественным подтекстом, повидимому, мог бы расширить соответствующие разделы общей поэтики. …

Также обращает на себя внимание следующее противоречие. С одной стороны, Пушкин опирался на реальные события своей жизни, используя их в качестве подтекстов. С другой стороны, их распознавание современниками было маловероятным. Поэтому в той мере, в которой для автора могла быть значима реакция аудитории, его произведение было обращено лишь к условным читателям в неопределенно далеком будущем.

Также повышенную роль могла играть автокоммуникация, когда автор пишет «для себя» вообще без расчета на понимание современниками. Само по себе это обстоятельство не содержало бы ничего исключительного, будучи общим свойством художественного творчества. Однако именно в данном случае, из-за художественного использования биографических подтекстов (в сочетании с практической безнадежностью их опознания современниками), оно становится не вполне тривиальным. Можно поэтому думать, что дальнейшее изучение ПС может пролить дополнительный свет не только на поэтику Пушкина, но и на его психологию творчества.
>>>

Какие же мысли Заславского оказались подспорьем в раскрытии смысла «Свояка», и где он крупно лажанулся, – об этом далее.

«Попрошу делать взносы. Ипполит Матвеевич подтвердит мои полномочия. … Что скажет купечество?» («12 стульев«)

+++

Следующим взнос в копилку понаписанного насчёт «Свояка» будет делать некий Александр Долинин с его претенциозным опусом «Как понимать мистификацию Пушкина «Последний из свойственников Иоанны Д’Арк»».

К теме «купец» Долинин подошёл по-академически, т.е фомичёвским манером, но предварительно обкукарекав заливистым петушком кукушку в лице какого-то Осиповата.

Поочерёдно распедалены были Н.О.Лернер с его «скрытый упрек Пушкина самому себе» за былое увлечение «отрицателем и разрушителем» и Б.В.Томашевский с его автобиографической параллелью с делом о «Гавриилиаде», выведенной в роде шутливой литературной мистификации. Следующим пошёл Д. Бетеа, с недавней книгой о прятках Пушкина под маской вымышленного англичанина, чтобы «освободиться от порабощающей инакости» вольтерьянских и, шире, французских корней и противопоставить ей своё новое, независимое, более русское «я», отвергающее галльский рационализм«. Попался и Д.Д.Благой с его слиянием в образе Вольтера Геккерна и Дантеса, а за ним А.Г.Битов с подходом, аналогичным Благому, но плюс некие нюансы, и примкнувшие сюда до купы И.З.Сурат и С.Г.Бочаров, а также Т.Дж.Биньон. Упомянуты были и В.А.Сайтанов с С.А.Фомичёвым, камлающие за чисто художественность «Свояка», и мадам Абрамович, которая обтекаемо <<<признает, что главным сюжетным стержнем ПС «является мотив отказа от дуэли», в чем можно видеть «отклик на то, с чем столкнулся сам Пушкин в момент ноябрьской дуэльной истории», но, с другой, предлагает видеть в тексте не памфлет, а многозначное отражение неких «острых проблем, выдвинутых временем», солидаризируясь с выводами Фомичева.>>>
[ПС у Долинина (и не только) и есть "Последний из свойственников", равно как "Свояк" у меня - idohturov]

Черту своему обзору этого с нулевым выхлопом разносортного кудахтанья непомнящих проф-литераторов Долинин подвёл, используя латынь:

Последняя фраза в этом типа методологически козырном по Долинину абзаце («Следовательно, для того, чтобы истолковать смысл пушкинской мистификации, следует выяснить, в каком именно жанре «сделан» ПС и каким образом он соотнесен со своими моделями«) напомнила мне бородатый анекдот, где в качестве причины неуспеха в супружеском процессе озвучивалось неумение прислуги правильно держать свечку.

Сразу стало понятно, что долининское «купечество» не внесёт ничего путного. И действительно, кроме крупицы

<<<
В подписи к письму неверно указан придворный чин Вольтера — на самом деле он был не «gentilhomme de la chambre du гоі» (VII, 351), как в ПС, a «gentilhomme ordinaire de la chambre du гоі» (что, в отличие от первого чина, давало ему право не появляться при французском дворе и жить за границей) и обычно именно так и подписывал официальные письма.
>>>

у Долинина имеется по сути лишь модификация позиций Благого-Битова-Абрамович:

<<<
Анна Ахматова убедительно показала, что в декабре 1836 — начале января 1837 года — то есть именно в тот период времени, когда был написан ПС, — в петербургском свете имели хождение две конкурирующие версии происшедшего, геккерновская и пушкинская. Согласно первой из них, Дантес сделал предложение Е.Н. Гончаровой из самых благородных побуждений, чтобы спасти честь Н.Н. Пушкиной; согласно второй, он поступил так из трусости, испугавшись поединка с Пушкиным и разоблачения подлых интриг старшего Геккерна. Но если Геккерны обладали всеми средствами и возможностями для распространения своей версии и умело ими пользовались, то у Пушкина руки были связаны обещанием не разглашать тайну вызова и несостоявшейся дуэли. Судя по всему, ПС был задуман Пушкиным как «сильный ход» в борьбе версий, который позволил бы ему, не нарушив данное слово, в иносказательной форме сообщить читателю, каким образом на самом деле развивались события и как он предлагает их оценивать. Именно поэтому он так тщательно избегает прямых биографических параллелей, инвертируя социальные маркеры противников (оскорбленный Дюлис ничего не смыслит в литературе, как Дантес, тогда как его оскорбитель — самый известный писатель страны, как Пушкин), а представляет конфликт как своего рода моралите, где противоборствуют не характеры, а одномерные фигуры, олицетворяющие определенные моральные качества.

«Добрый и честный Дюлис», «щекотливый» (то есть крайне чувствительный) дворянин, вступающийся за честь семьи и «в первом порыве негодования» посылающий вызов обидчику, олицетворяет благородное простодушие, которое Пушкин, как известно, считал свойством гения…
…
Антагонист Дюлиса, старый, семидесятитрехлетний Вольтер, персонифицирует противоположные качества: трусость и хитроумный цинизм. В контексте мистификации его образ — это почти такая же проективная условность, что и образ Дюлиса. Вольтер здесь нужен Пушкину прежде всего как автор бесстыдного литературного произведения, опубликованного анонимно и не осужденного обществом, которое можно было бы соотнести с бесстыдным поведением Геккернов и, в частности, с анонимным дипломом рогоносца, к составлению которого, по убеждению Пушкина, был причастен барон-«старичок»…
…
Пушкин отнюдь не был уверен в том, что его версия событий возьмет верх даже после публикации мистификации-памфлета…
…
25 января 1837 года, когда Пушкин написал письмо, обращенное к барону Геккерну, его первоначальный план литературной самозащиты потерял всякий смысл.
>>>

Сухой же вклад Долинина в копилочку в виде вывода

<<<
Таким образом, анализ показывает, что ПС представляет собой мистификацию смешанного типа, сочетающую внешние признаки серьезной подделки с элементами игрового, шутливого притворства. Несомненно, Пушкин хотел, чтобы некоторые, самые искушенные читатели поняли, что переписка Дюлиса с Вольтером сфабрикована, и попытались бы разгадать тайный смысл текста.
>>>

с очевидностью есть просто пустопорожняя добавка к оригинальному названию творения Сергеича.

«Трудно стало работать. Развелось много идиотов, говорящих правильные слова«. (Штирлиц)

+++

Козырным многословием отметились в теме так называемые проф-пушкинисты. Увы,   с их достижений много не слупишь, ну, разве что похохотать получится.

Возьмёшь, к примеру, того же Фомичёва, который упомянут в предыдущей заметке, зачтёшь его сентенцию «В академическом пушкиноведении существует традиция начинать анализ пушкинского произведения с подробного изложения истории вопроса», представишь всю эту бравую компашку непомнящих комиссионеров и ржёшь до упаду. Ведь какая истине разница, насколько подробно один маститый фуфлогон излагает туфту другого типа академика? Впрочем, профессорской мантией можно задрапировать ослиные копыта, а греческо-латинскими словесами – отсутствие какой-либо путной мысли:

А что полезного по теме можно нарыть у современных филологов? А то, что и в отношении «Свояка» эта академ-контора от пушкиноведения как сидела у разбитого корыта, так и по сю пору там находится (режущая глаз датировка 1836 в нижеследующей аннотации сойдёт за опечатку):

Попытка мадам Липницкой «предложить и обосновать трактовку» закончилась пафосно и с использованием греческого:

<<<
Все это позволяет сделать вывод, что, скорее всего, «Последний из свойственников Иоанны д’Арк» предназначался для журнала «Современник» и был написан в форме, характерной для пушкинских публицистических выступлений 1836 года, с той лишь разницей, что объект – вымышленный. Произведение, сложное по внутренней организации, затрагивает основные нравственные темы творчества Пушкина: о достоинстве и ответственности писателя, о личной чести, о святости исторической памяти народа. Это произведение полиадресатно, одним из адресатов Пушкина, как нам кажется, был Николай I. Мистификацию можно рассматривать как диалог с царем, как последнюю исповедь и покаяние поэта. Хотя, разумеется, любые предположения о смысле последнего произведения Пушкина всегда останутся лишь догадками.
>>>

Из последней фразы от мадам Липницкой помимо слабости российской филологической мысли явственно выпирает желание непомнящей публики продолжать торчать за достойное лавэ у корыта проф-»пушкинистики», время от времени распедаливая urbi et orbi про полиадресатную архитектонику.

А внятного ответа на вопрос «Для чего понадобилось Пушкину сочинять pastiche?» так и нет. Вот за это сведение мадам Липницкой и спасибка.

Где искать и как добыть
То-Чаво-Не-может-быть?
Ведь его ж на свете нету,
Сколько землю не копыть!

Кабы схемку аль чертёж —
Мы б затеяли вертёж.
Ну, а так — ищи, сколь хочешь,
Черта лысого найдёшь!

Эти строфы из филатовского «Федота-Стрельца» отлично стыкуются с последним творением Сергеича «Последний из свойственников Иоанны Д’Арк«, поскольку характеризуют и броскую витринную интригу этой публикации в первом посмертном томе «Современника» (если вместо «родственник» вернуть оригинальное «свойственник») и то, что в отношении неё понаписано и проф- с не очень «пушкинистами», и отдельными интересантами пушкинского творчества.

Проф-»пушкинистика» отметилась по теме стандартным образом, сиречь, очевидной тупостью (или неочевидной подлостью) и пустословием.

После «Туз/Дама=14/12» в «Пиковой Даме» я считаю в лучшем случае тупым следующее заявление типа маститого проф-пушкиниста Фомичёва С.А. (Фомичев С.А. Последнее произведение Пушкина // Русская литература. 1987. № 3. С.72–83)

«…подход к художественному тексту как к шифрограмме едва ли правомерен в принципе.«

А это пример пустословия профессионального филолога Липницкой Е.А., которая старший преподаватель кафедры журналистики Поморского государственного университета имени М.В. Ломоносова и автор 7 научных публикаций (включая, может быть, и цитируемую ниже – «О загадке пушкинского pastiche«):

«Последнее произведение Пушкина – сложное, многогранное, полифоничное. Очень многое сплавилось в нем – мысли, идеи, переживания и чувства Пушкина в трагические дни приближения к роковой черте. Это произведение беспрецедентно по количеству автоцитат и отсылок к предыдущим тестам – поэтическим, прозаическим, публицистическим, эпистолярным – опубликованным и рукописным. Поэтому, конечно, неслучайно, что «Последний из свойственников Иоанны д’Арк» рождает столь различные трактовки. Но вопрос о том, для чего понадобилось Пушкину сочинять эту коллизию про Вольтера, остается открытым.«

, причём пустословия, заканчивающегося козырнейше:

«…разумеется, любые предположения о смысле последнего произведения Пушкина всегда останутся лишь догадками«. [!!! - idohturov ]

По счастью, по «Свойственнику» высказывались и любители пушкинского слова. Впрочем, и проф-»пушкинистике» будет далее уделено некое внимание – мабуть, какая крупица в духе Вацуры и промелькнёт в потоке в общем-то бесполезных для истины словес.

Даже если у пролетария умственного труда всё симпатично с банковскими счетами, может быть ещё одна, по преимуществу психологическая причина отсутствия вдохновения, необходимого для генерирования творческого продукта, – хандра той или иной степени. А то и сверхмогучий депрессняк, современно выражаясь.

То, как упоминается об этом состоянии в «Онегине», показывает, что в то время Пушкин только слышал некий звон о крутой хандре, но сам её не глотнул ни трохи:

(1)
Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава Богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел.

(2)
Два дня ему казались новы
Уединенные поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья;
На третий роща, холм и поле
Его не занимали боле;
Потом уж наводили сон;
Потом увидел ясно он,
Что и в деревне скука та же,
Хоть нет ни улиц, ни дворцов,
Ни карт, ни балов, ни стихов.
Хандра ждала его на страже,
И бегала за ним она,
Как тень иль верная жена.

(3)
И в молчаливом кабинете
Ему припомнилась пора,
Когда жестокая хандра
За ним гналася в шумном свете,
Поймала, за ворот взяла
И в темный угол заперла.

В «Онегине», как видно, Сергеичем описано состояние скуки, однообразия эмоций, отсутствия новых впечатлений. С этим-то вполне себе живут, а вот из глубокого депрессняка, вызванного длительным мозгонапрягом и перерасходом нервной энергии, можно и не выйти – жизненной силы у разных людей, увы, разное количество имеется.

Если бы жестокая хандра уже цопала Пушкина за воротник, то в «Онегине» стояли бы совсем другие глаголы вместо прозаических «попробовать захотеть застрелиться«.

Довелось ли Сергеичу хлебнуть хоть сколько-то от именно такого состояния? Письмо НН своему брату Дмитрию (Июль 1836 г.) года показывает, что «да»:

<<<

«Я тебе откровенно признаюсь, что мы в таком бедственном положении, что бывают дни, когда я не знаю как вести дом, голова у меня идет кругом. Мне очень не хочется беспокоить мужа всеми своими мелкими хозяйственными хлопотами, и без того я вижу, как он печален, подавлен, не может спать по ночам, и, следственно, в таком настроении не в состоянии работать, чтобы обеспечить нам средства к существованию: для того, чтобы он мог сочинять, голова его должна быть свободна.… ».

>>>

Вот это – печален, подавлен, не может спать по ночам – и есть в отличие от «попробовать застрелиться» классика жуткого депрессняка. Особенно бессонница. И особенно длительная. Справиться с этим даже при помощи современной био-химии может не получиться и у молодого человека, такого, к примеру, как отменно успешный по всем статьям, включая многозначные долларовые активы,  киноактёр Heath Ledger

, оставивший этот мир в 28 лет.

Поэтому можно только порадоваться за поэта, за его мощную жизненную натуру, которую не получилось сломить хандре, нахлынувшей на него летом 1836 года.

Почему не получилось? Ответ: смотри на «Капитанскую дочку» с «Из Пиндемонти«, глянь на  «Памятник«, а если ничего не видишь, то наверное вместо творчества Пушкина стоит интересоваться детективами.

«А о чем я думаю? Вот о чем: чем нам жить будет? Отец не оставит мне имения; он его уже вполовину промотал; Ваше имение на волоске от погибели. Царь не позволяет мне ни записаться в помещики, ни в журналисты. Писать книги для денег, видит бог, не могу. У нас ни гроша верного дохода, а верного расхода 30 000. Все держится на мне да на тетке. Но ни я, ни тетка не вечны».

+++

Оценка глубины финансовой ямы, в которую попал Сергеич, разнится даже у современных авторов.

Каждому, кто интересуется денежной стороной жизни поэта, стоит ознакомиться с недавней публикацией Андрея Белых «Мог ли Пушкин вернуть долги?» (Экономическая политика. 2019. Т. 14. № 3. С. 176–191). Она содержит, к примеру, любопытные подробности кредитных сделок той поры, типа установленного имперским законом 5%-го сбора в пользу инвалидов войны с Наполеоном, величин процентных ставок и т.п. В аннотации к ней заявлено следующее:

<<<
…
На момент смерти его долг Казначейству составлял 43 333 руб. 33 коп., долги частным лицам — 95 655 руб. В статье ставится вопрос о том, была ли у Пушкина принципиальная возможность расплатиться с долгами. Анализируются данные отчета Опеки Пушкина и сведения о доходах, полученных от посмертного издания собрания сочинений поэта. Проведены расчеты, позволяющие с уверенностью сделать вывод о том, что финансовое банкротство Пушкина не было неизбежным. Если бы дуэль с Дантесом не закончилась смертью, Пушкин был бы сослан в деревню. Он продолжил бы литературную деятельность и смог, по оценке автора, в течение четырех лет вернуть долги.
…
>>>

Стоит отметить, что указанная выше сумма 95+ тыс частного долга включает ссуду, полученную поэтом от заложенного к женитьбе Кистенёва.

Однако, у ранееупомянутого Я.А.Гордина приведена другая информация:

<<<
Получив в 1835 году ссуду в 30 000 рублей, он отдал половину своих долгов. К концу года у него оставалось около 28 000 частного долга, не считая 20 000 первой ссуды. Но ссуда вторая была ему выдана в счет жалованья. Следовательно, в тридцать шестом году жалованья он не получал.
>>>

Числа Гордина, как видно, бьются с пушкинским «Из 60 000 моих долгов половина – долг чести».

Отказавшись от пятнадцатитысячной сравнительно спокойной лямки в «Библиотеке для чтения», Сергеич поступил по-гусарски, надеясь махом намолотить требуемые шиши на «Современнике», хоть и сознавал проблемность такого шага: «Не ведаю, как ещё пойдёт«.

А как бы обстояло дело, если бы поэт согласился на «библиотечное» предложение?

А вот как:

В учёте суммы 30000, погашаемой из жалования, в этой what-if модели, основанной на числах Гордина и ставке от Белых, нет надобности, само собой.

Видно, что к 1 января 1841 года Пушкин вылез бы из финансовой ямы, числясь на службе, за счёт которой гасилась бы тридцатка, и располагая скромной, увы, суммой в 4240 рублей в год на житьё-бытьё. В отношении сроков результат близок к тому, что получилось у Белых.

Сергеич пошёл другим путём, рискнул, понадеявшись на творческое везение («Авось распишусь«) и финансовый успех журнальной затеи, и попал.

Вообще, любому челу, кто вознамерился покрывать свои расходы исключительно за счёт своего искусства, в чём бы оно ни выражалось, надо быть готовым к «чёрной» полосе в своей жизни, а именно сравнительно длительному периоду времени, в течение которого не будет доходов от плодов творчества по той или иной причине.

Например, по такой:
<<<
(25.09.1835)
«Вообрази, что до сих пор не написал я ни строчки; а все потому, что не спокоен».

(Письмо к П.А.Плетнёву, октябрь 1835 г.)
«…такой безплодной осени отроду мне не выдавалось. Пишу, через пень колоду валю. Для вдохновенья нужно сердечное спокойствие, а я совсем не спокоен».
>>>

В этом в том числе и состоит риск любого творчества.

Страховка тут одна – подушка ликвидности, и неважно, своя она (накопления) или чужая (иждивенчество). И если эта подушка сдуется, а полоса невезухи ещё не закончится, то как вариант придётся откладывать в сторону бесполезное в моменте перо и выбирать подходящее по размеру кайло.

Из той же риск-оперы ещё одна похожая ситуация для творческого человека, когда он берёт на себя обязательства генерировать авторский продукт в некоем объёме за определённый срок, да ещё аванс получает. А сразу после титульного листа вдохновительная муза пропала и где-то там на стороне бродит. Сроки подходят, а её всё нет и нет. Уже и пеня тикает, а муза всё не появляется. Заказчик трясёт контрактом и про неустойку начинает зудеть, а творческая мысль ниже нуля замёрзла. И вот уже опись имущества вполне себе замаячила на горизонте. Имхо, именно в подобную ловушку угодил Гоголь, вынужденный в отсутствие вдохновения чернить белые листы фуфлогонной эмо-чертовщиной.

Так что уж если камлаете чисто за Ars Gratia Artis, то в пределах ласковых к вам остатков на счетах будьте любезны.

Игры играми, но толстую дыру в своём бюджете Сергеичу закрывать надо было всяко. Предложенные не позднее октября 1835 г. Смирдинской «Библиотекой для чтения» пятнадцать тысяч в год за эксклюзивное право на публикацию новых творениий поэт, имея в кармане договорённость с имперскими насчёт своего журнала, счёл суммой, недостаточной по сравнению с потенциальным доходом от собственной затеи:

Официальная просьба Пушкина насчёт «Современника» последовала прямо перед Новым Годом:

<<<
(31.12.1835 Сергеич-Х_рычу)
«…Осмеливаюсь беспокоить Ваше Сиятельство покорнейшею просьбою.
Я желал бы в следующем 1836 году издать 4 тома статей чисто литературных (как то: повестей, стихотворений etc.), исторических, ученых, также критических разборов русской и иностранной словесности; наподобие английских трехмесячных Reviews. Отказавшись от участия во всех наших журналах, я лишился и своих доходов. Издание таковой Review доставило бы мне вновь независимость, а вместе и способ продолжать труды, мною начатые. Это было бы для меня новым благодеянием Государя».
>>>

Ответом был оперативный, спустя всего две недели (!), государев одобрям-с.

Практически всё свободное для творчества время 1836 года Сергеич посвятил своему детищу, опубликовав 4 тома журнала.

Увы, с точки зрения финансового результата «Современник» оказался ещё хуже «Пугачёва»: по итогам года расходы на журнал превысили выручку от его продажи на 9000 рублей.

Для отчаянно нуждавшегося в деньгах поэта это был попадос.

Последнее, что хотелось бы отметить в «перетягиваниях каната» между литератором [Сашей] и императором [Колей], это то, что оба раза, и в 1834, и в 1835 году Сергеич начинал эти соревновательные игрища в июне месяце.

Совпадение?

И оба раза спустя очень небольшое время после того, как НН в мае месяце являла свету очередного ребёнка – 14-го в 1834 году Григория, а 23-го в 1835 году Наталью.

Опять совпадение?

Хотите – верьте, хотите – проверьте, но упомянутый ранее непрофи-не(?)пушкинист Костин А.Г. на серьёзе распедаливает, что это были не дети Пушкина, а Наталья – даже дочь императора (так считает и А.Зинухов), и что поэт про это знал!

Даже беглый взгляд на Вики-перечень детей НН от первого брака показывает, что с её младшей дочерью произошло действительно что-то выдающееся по сравнению с остальным чадами:

А уж совсем крутые матримональные загогулины случились с  дочерью этой Натальи Софьей, а потом с её дочерью. Софья в 1891 году обвенчалась с внуком Николаши Михаилом Михайловичем. Супротив брака бухтели и тогдашняя российская власть, и церковь. И правильно бухтели, если считать, что браком сочетались внук и внучка Николая I. А английская королева наделила Софью и её потомство графским титулом, а уж потомство в лице дочери Надежды сподобилось выйти замуж аж за английского принца!

Так что возможно, что, начиная вторую игру с упором на денежную тему, Сергеич полагал, что на его стороне очень много шансов на успешный финал.

Так оно и вышло. Он получил от «лепшего друга» («займы суть почти всегда долги между друзьями«) и запрошенные 30000 в виде беспроцентной ссуды в счёт будущей зарплаты (!), и отпуск.

Ещё до «отставочной» эпопеи до кучи к камер-юнкерству и одобрям-с’у «Истории Пугачёвского бунта» Николаша капнул Сергеичу в туесок две ложки медку: ему были даны требуемая для издания книги ссуда в 20000 руб и разрешение на печать в имперской типографии. Увы, они также попахивали «Гавриилиадным» ароматом – вроде как Александр-1, пока длилась его связь с Марией Нарышкиной, тоже выдавал Д.Нарышкину денежку на издание некоей, пусть и виртуальной повести.

Неудача с реализацией «Пугачёва» (вместо ожидаемых 40000 лишь 16000 руб от проданной части тиража) нанесла тяжёлый удар по планам поэта. Финансовая струнка, когда ещё затронутая его пером, – «Я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами. … Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно.» (08.06.1834), – в 1835 году заиграла вовсю и в стихах:

О бедность! затвердил я наконец
Урок твой горький! Чем я заслужил
Твое гоненье, властелин враждебный.
Довольства враг,суровый сна мутитель?

и в эпистолярной прозе:

(Апрель 1835 г. Сергеич-Х_рычу, черновик)
«В 1832 году Его величество соизволил разрешить мне быть издателем политической и литературной газеты.
Ремесло это не мое и неприятно мне во многих отношениях, но обстоятельства заставляют меня прибегнуть к средству, без которого я до сего времени надеялся обойтись. Я проживаю в Петербурге, где благодаря Его величеству могу предаваться занятиям более важным и более отвечающим моему вкусу, но жизнь, которую я здесь веду, вызывает расходы, а дела семьи крайне расстроены, и я оказываюсь в необходимости либо оставить исторические труды, которые стали мне дороги, либо прибегнуть к щедротам государя, на которые я не имею никаких других прав, кроме тех благодеяний, коими он меня уже осыпал.
Газета мне дает возможность жить в Петербурге и выполнять священные обязанности. Итак, я хотел бы быть издателем газеты, во всем сходной с „Северной Пчелой“; что же касается статей чисто литературных (как то: пространных критик, повестей, рассказов, поэм и т. п.), которые не могут найти место в фельетоне, то я хотел бы издавать их особо, один том каждые три месяца, по образцу английских Review».

[Уж осыпал Николаша Сергеича дискотечными "благодеяниями" с НН, так осыпал! - idohturov]

Просьба Сергеича насчёт когда-то разрешённой газеты была передана Х_рычом Николаше. А тот отказал!

Тогда поэт по-новой затеял игру в «кто кого» теперь уже на тему длительного отпуска, открыто озвучивая денежную ситуацию, поскольку подспудная матримональная сторона дела была им для себя решена в духе «Золотого Петушка»:

(01.06.1835 Сергеич-Х_рычу)
«Мне совестно постоянно надоедать Вашему сиятельству, но снисходительность и участие, которое вы всегда ко мне проявляли, послужат извинением моей нескромности.
У меня нет состояния; ни я, ни моя жена не получили еще той части, которая должна нам достаться. До сих пор я жил только своим трудом. Мой постоянный доход — это жалование, которое государь соизволил мне назначить. В работе ради хлеба насущного, конечно, нет ничего для меня унизительного; но, привыкнув к независимости, я совершенно не умею писать ради денег; и одна мысль об этом приводит меня в полное бездействие. Жизнь в Петербурге ужасающе дорога. До сих пор я довольно равнодушно смотрел на расходы, которые я вынужден был делать, так как политическая и литературная газета — предприятие чисто торговое — сразу дала бы мне способ получать от 30 до 40 тысяч дохода. Однако дело это внушало мне такое отвращение, что я намеревался взяться за него лишь при крайней надобности.
Ныне я поставлен в необходимость покончить с расходами, которые лишь вовлекают меня в долги и готовят мне в будущем только тревоги и хлопоты, а может быть — нищету и отчаяние. Три или четыре года уединенной жизни в деревне снова дадут мне возможность по возвращении в Петербург возобновить занятия, которыми я обязан милости Его величества.
Я был осыпан благодеяниями государя, я был бы в отчаянии, если бы Его величество заподозрил в моем желании удалиться из Петербурга какое-либо другое побуждение, кроме совершенной необходимости. Малейшего признака неудовольствия или подозрения было бы достаточно, чтобы удержать меня в теперешнем моем положении, ибо, в конце концов, я предпочитаю быть стесненным в моих делах, чем потерять во мнении того, кто был моим благодетелем не как государь, не по долгу и справедливости, но по свободному чувству благожелательности возвышенной и великодушной».

Николаша отбился любопытно-дипломатично-разведывательно, поминая даже про отставку, в отличие от ситуации прошлого года:

«Нет препятствия ему ехать куда хочет, но не знаю, как разумеет он согласить сие со службой; спросить, хочет ли отставки, ибо иначе нет возможности его уволить на столь продолжительный срок».

Во втором заходе поэт порезче подкрутил подачу – мол, ваша пятёра мои столичные расходы не покрывает, а газету, сиречь, дополнительный доход, мне не разрешаете, ну тогда увольняйте, и досвидос!:

(04.07.1835 Сергеич-Х_рычу)
«Государю было угодно отметить на письме моем к Вашему Сиятельству, что нельзя мне будет отправиться на несколько лет в деревню иначе, как взяв отставку.
Передаю совершенно судьбу мою в царскую волю и желаю только, чтоб решение Его величества не было для меня знаком немилости и чтоб вход в архивы, когда обстоятельства позволят мне оставаться в Петербурге, не был мне запрещен».

Досвидос Николашу не устраивал, и он ответствовал смешанным вариантом «деньги + 4 месяца отпуска»:

«Есть ли ему нужны деньги, государь готов ему помочь, пусть мне скажет; есть ли нужно дома побывать, то может взять отпуск на 4 месяца».

В третьем раунде поэт, отвергая матпомощь в принципе, поставил соперника в положение «или-или» – или займ, или прощевай, Питер, здравствуй, Михайловское:

(22.07.1835 Сергеич-Х_рычу)
«Я имел честь явиться к Вашему сиятельству, но, к несчастию, не застал Вас дома.
Осыпанный милостями Его величества, к Вам, граф, должен я обратиться, чтобы поблагодарить за участие, которое Вам было угодно проявлять ко мне, и чтобы откровенно объяснить мое положение.
В течение последних пяти лет моего проживания в Петербурге я задолжал около шестидесяти тысяч рублей. Кроме того, я был вынужден взять в свои руки дела моей семьи; это вовлекло меня в такие затруднения, что я вынужден был отказаться от наследства и единственными средствами привести в порядок мои дела были: либо удалиться в деревню, либо единовременно занять крупную сумму денег.
Но последний исход почти невозможен в России, где закон предоставляет слишком слабое обеспечение заимодавцу и где займы суть почти всегда долги между друзьями и на слово.
Благодарность для меня чувство не тягостное; и, конечно, моя преданность особе государя не смущена никакой задней мыслью стыда или угрызений совести, но не могу скрыть от себя, что я не имею решительно никакого права на благодеяния Его величества и что мне невозможно просить чего-либо.
Итак, Вам, граф, еще раз вверяю решение моей участи…»

Ответным ходом империи была таки не отставка:

«Император предлагает ему 10 тысяч рублей и отпуск на 6 месяцев, после которого он посмотрит, должен ли он брать отставку или нет».

Финальным свистком в этом закончившемся благовидной нулевой ничьёй игре была просьба Сергеича от 26.07.1835 г., удовлетворённая Николашей 16 августа:

«Мне тяжело в ту минуту, когда я получаю неожиданную милость, просить о двух других, но я решаюсь прибегнуть со всей откровенностью к тому, кто удостоил быть моим провидением.
Из 60 000 моих долгов половина – долг чести. Чтобы расплатиться с ними, я вижу себя вынужденным занимать у ростовщиков, что усугубит мои затруднения или же поставит меня в необходимость вновь прибегнуть к великодушию государя.
Итак, я умоляю его величество оказать мне милость полную и совершенную: во-первых, дав мне возможность уплатить эти 30 000 рублей, и, во-вторых, соизволив разрешить мне смотреть на эту сумму как на заем и приказав, следовательно, приостановить выплату мне жалованья впредь до погашения этого долга».

Поэт получил желанную финансовую передышку.

А потом и отпуск на 4 месяца, из которых по причине болезни матери использованы были, увы, лишь полтора.

И походу позитивно обкашлял с имперскими тему собственного журнала.

Те соображали, само собой, что как-то надо было дать поэту хотя бы потенциальную возможность зарабатывать на отдачу казённого долга.  Это раз. Кстати, то, что империя не возражала против «Современника»,  свидетельствует, что тогдашняя гэбуха не была ещё в курсе «методы» Сергеича. Это два.

«На того я перестал сердиться, потому что (out refexion faite) не он виноват в свинстве его окружающем. А живя в нужнике, поневоле привыкнешь к …; и вонь его тебе не будет противна, даром что gentleman. Ух, кабы мне удрать на чистый воздух». (11.06.1834)

+++

Справедливости ради надо отметить, что до кири-кукукания в «Золотом Петушке» Сергеич попробовал отреагировать на мстю Николаши иначе, географически. Конкретно, он попытался увезти НН подальше от Аничковских дискотек, запросив через Х_рыча отставку (даты и цитаты из нижеприводимых писем взяты у Гордина):

(25.06.1834 Сергеич-Х_рычу)
«Граф. Поскольку семейные дела требуют моего присутствия то в Москве, то в провинции, я вижу себя вынужденным оставить службу и покорнейше прошу Ваше сиятельство исходатайствовать мне соответствующее разрешение. В качестве последней милости я просил бы, чтобы дозволение посещать архивы, которое соизволил мне даровать Его величество, не было взято обратно».

Дальнейшая их переписка напоминает перетягивание каната, где с одной стороны Сергеич, а с другой – Х_рыч, с незримым участием Николаши и зримым – кота Васьки Жуковского:

(30.06.1834 Х_рыч-Сергеичу)
«Письмо Ваше ко мне от 25-го сего июня было мною представлено государю императору в подлиннике, и его императорское величество, не желая никого удерживать против воли, повелел мне сообщить г.вице-канцлеру об удовлетворении Вашей просьбы, что и будет мною исполнено.
Затем на просьбу Вашу, о предоставлении Вам и в отставке права посещать государственные  архивы для извлечения справок, государь император не изъявил своего соизволения, так как право сие может принадлежать единственно лицам, пользующимся особенною доверенностью начальства».

Ход литератора [Саши] попал в болевую точку императора [Коли] – тот стал слишком ценить общество НН, и чтобы сохранить status quo, в нужном направлении получил пинка кот Васька:

(02.07.1834 Жуковский — Пушкину)
«Государь опять говорил со мною о тебе. Если бы я знал наперед, что побудило тебя взять отставку, я бы ему объяснил все, но так как я и сам не понимаю, что могло тебя заставить сделать глупость, то мне и ему нечего было отвечать. Я только спросил: нельзя ли как этого поправить?  — Почему ж нельзя? отвечал он. Я никогда не удерживаю никого и дам ему отставку. Но в таком случае все между нами кончено. Он может, однако, еще возвратить письмо свое. — Это меня истинно трогает. А ты делай как разумеешь. Я бы на твоем месте ни минуты не усумнился как поступить. Спешу только уведомить о случившемся».

Выяснив реакцию имперского болота, поэт решил ослабить нажим, сменив тему отставки на тему многомесячного отпуска:

(03.07.1834 Сергеич-Х_рычу)
«Граф. Несколько дней назад я имел честь обратиться к Вашему сиятельству с просьбой о разрешении оставить службу. Так как поступок этот неблаговиден, покорнейше прошу Вас, граф,  не давать хода моему прошению. Я предпочитаю казаться легкомысленным, чем быть неблагодарным. Со всем тем отпуск на несколько месяцев был бы мне необходим».

А кот Васька  всё  исполнял указанные начальством пилотажные фигуры (из этого его письма следует, кстати, что он с Вяземским – одного поля ягоды):

(03.07.1834 Жуковский — Пушкину)

«Вчера я писал к тебе с Блудовым на скоро и кажется не ясно сказал то, чего мне от тебя хочется. А ты ведь человек глупый, теперь я и этом совершенно уверен. Не только глупый, но еще и поведения непристойного: как мог ты, приступая к тому, что ты так искусно состряпал, не сказать мне о том ни слова, ни мне, ни Вяземскому — не понимаю! Глупость, досадная, эгоистическая, неизглаголанная глупость! Вот что я бы теперь на твоем месте сделал (ибо слова государя крепко бы расшевелили и повернули к нему мое сердце): я написал бы к нему прямо, со всем прямодушием, какое у меня только есть, письмо, в котором бы обвинил себя за сделанную глупость, потом так же прямо объяснил то, что могло заставить меня сделать эту глупость, и все это сказал бы с тем чувством благодарности, которое государь вполне заслуживает».

Сергеичу пришлось отбиваться на всех фронтах:

(04.07.1834 Пушкин – Жуковскому)
«Получив первое письмо твое, я тотчас написал графу Бенкендорфу, прося его остановить мою отставку ‹…› Но вслед за тем получил официальное извещение о том, что отставку я получу, но что вход в архив будет мне запрещен. Это огорчило меня во всех отношениях. Подал в отставку я в минуту хандры и досады на всех и на все. Домашние обстоятельства мои затруднительны; положение мое не весело; перемена жизни почти необходима. Изъяснять все это графу Бенкендорфу мне недостало духа — от этого и письмо мое должно было показаться сухо, а оно просто глупо».

(04.07.1834 Сергеич-Х_рычу)
«Письмо Вашего сиятельства от 30 июня удостоился я получить вчера вечером. Крайне огорчен я, что необдуманное прошение мое, вынужденное от меня неприятными обстоятельствами и досадными, мелочными хлопотами, могло показаться безумной неблагодарностью и супротивлением воле того, кто доныне был более моим благодетелем, нежели государем. Буду ждать решения участи моей, но, во всяком случае, ничто не изменит чувства глубокой преданности моей к царю и сыновней благодарности за прежние его милости».

Взбодрённый очередным пиночищем сверху, кот Васька продолжал мяучить прежнюю песенку:

(06.07.1834 Жуковский — Пушкину)
«Я, право, не понимаю, что с тобой сделалось; ты точно поглупел; надобно тебе или пожить в жолтом доме, или велеть себя хорошенько высечь, чтобы привести кровь в движение. Бенкендорф прислал мне твои письма, и первое и последнее. В первом есть кое-что живое, но его нельзя употребить в дело, ибо в нем не пишешь ничего о том, хочешь ли остаться в службе или нет; последнее, в коем просишь, чтоб все осталось по старому, так сухо, что оно может показаться государю новой неприличностью. Разве ты разучился писать; разве считаешь ниже себя выразить какое-нибудь чувство к государю? Зачем ты мудришь? Действуй просто. Государь огорчен твоим поступком; он считает его с твоей стороны неблагодарностью! Он тебя до сих пор любил и искренне хотел тебе добра. По всему видно, что ему больно тебя оттолкнуть от себя. Что ж тут думать! Напиши то, что скажет сердце. А тут, право, есть о чем ему поразговориться. И, не прося ничего, можешь объяснить необходимость отставки; но более всего должен столкнуть с себя упрек в неблагодарности и выразить что-нибудь такое, что непременно должно быть у тебя в сердце к государю».

Взвесив хорошенько pro et contra, поэт решил на время замять тему:

(06.07.1834 Пушкин – Жуковскому)
«Я, право, сам не понимаю, что со мной делается. Идти в отставку, когда того требуют обстоятельства, будущая судьба всего моего семейства, собственное мое спокойствие — какое тут преступление? какая неблагодарность? Но государь может видеть в этом что-то похожее на то, чего понять все-таки не могу. В таком случае я не подаю в отставку и прошу оставить меня в службе. Теперь, отчего письма мои сухи? Да зачем же быть им сопливыми? Во глубине сердца своего я чувствую себя правым перед государем; гнев его меня огорчает, но чем хуже положение мое, тем язык мой становится связаннее и холоднее. Что мне делать? просить прощения? хорошо; да в чем? К Бенкендорфу я явлюсь и объясню ему, что у меня на сердце — но не знаю, почему письма мои неприличны. Попробую написать третье».

(06.07.1834 Сергеич-Х_рычу)
«Граф. Позвольте мне говорить с Вами вполне откровенно. Подавая в отставку, я думал лишь о семейных делах, затруднительных и тягостных. Я имел в виду лишь неудобство быть вынужденным предпринимать частые поездки, находясь в то же время на службе. Богом и душой моей клянусь, — это была моя единственная мысль; с глубокой печалью вижу, как ужасно она была истолкована.
Государь осыпал меня милостями с той первой минуты, когда монаршая мысль обратилась ко мне. Среди них есть такие, о которых я не могу думать без глубокого волнения, столько он вложил в них прямоты и великодушия. Он всегда был для меня провидением, и если в течение этих восьми лет мне случалось роптать, то никогда, клянусь, чувство горечи не примешивалось к тем чувствам, которые я питал к нему. И в эту минуту не мысль потерять всемогущего покровителя вызывает во мне печаль, но боязнь оставить в его душе впечатление, которое, к счастью, мною не заслужено».

Бодалово – бодаловом, но Сергеич не забывал и про дела: 03.07.1834 г. он заказал в типографии выпуск «Пугачёва» крупным тиражом в 3000 экземпляров, рассчитывая выручить где-то 40000 руб.

Вышедший в конце 1834 г. «Пугачёв» не оправдал надежд поэта. Две трети тиража остались нераспроданными:

«В публике очень бранят моего Пугачева, а еще хуже — не покупают».

Сложилась тут по ходу пьесы неожиданная, но вполне логичная мысль про мстю императора [Коли] литератору [Саше] за «Гавриилиаду». Ведь чтобы уесть Сергеича, одних лишь дискотек в Аничковом и тихушечных обжималок с НН Николаше должно было быть недостаточно. Для полноты картины маслом ему надо было каким-либо образом поставить поэта перед фактом, известить так или иначе и обязательно сделать это в духе пушкинской поэмы, где под израильскими, напомню, одеждами живописаны были будуарные приключения империи времён Александра-1. Ну, чтоб до Сергеича дошло, за что мстя была.

И ведь есть именно такой поступок императора Коли-раз: 30 декабря 1833 года Пушкин ни с того, ни с сего стал камер-юнкером двора его величества!

Проф- и не очень пушкинисты, комментируя это событие в жизни поэта, обычно лишь камлают за его крайнее, до бешенства недовольство назначением на «подростковую» придворную должность, в той или иной форме пересказывая следующую цитату из П. М. Смирнова (она имеется, к примеру, у упомянутого в предыдущей заметке Гордина Я.А. на с.83):

«Пушкина сделали камер-юнкером; это его взбесило, ибо сие звание, точно, было неприлично для человека 34 лет, и оно тем более его оскорбило, что иные говорили, будто оно дано было, чтобы иметь повод приглашать ко двору его жену. Притом на сей случай вышел мерзкий пасквиль, в котором говорили о перемене чувств Пушкина, будто он сделался искателен, малодушен, и он, дороживший своей славой, боялся, чтоб сие мнение не было принято публикой и не лишило его народности. Словом, он был огорчен и взбешен…»

А наводкой к моему выводу послужили два места из Гордина. В первой цитате (сс.83-84) приводится общеизвестная информация, послужившая затравкой для мысли:

<<<

Дневник, 1 января 1834 года:
«Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове. Так я же сделаюсь русским Dangeau».

Этот факт становился в длинную линию полусобытий-полунамеков: Наталья Николаевна и царь. Пушкин говорил Нащокину, что царь, как офицеришка, волочится за его женой.

Данжо был мелким придворным Людовика XIV. Король выдал за него замуж одну из придворных дам, за которой сам ухаживал. Положение Данжо оказалось двусмысленным. Он стал предметом насмешек. При этом он оставил мемуары о придворной жизни.

Быть мелким придворным, мужем женщины, которой интересуется царь, — эта мысль приводила Пушкина в бешенство. Тон его фразы угрожающий — «русский Данжо» оставит не столь безобидные записки, как французский. Он начал приводить свой замысел в исполнение сразу же. Вслед за записью о своем пожаловании он рассказывает о безумной ревности флигель-адъютанта Безобразова, женившегося перед тем на фрейлине, княжне Хилковой.

Следующая запись о камер-юнкерстве — опять-таки рядом с записью о Безобразовых. Одна комментировала другую. Молодой Безобразов, человек решительный и вспыльчивый, женившись на фрейлине, узнал, что она была любовницей императора. А узнав, повел себя настолько бурно, что царь арестовал его и выслал на Кавказ.

Пушкин упорно ставил эту историю рядом со своим камер-юнкерством. >>>

А вот вторая инфа от Гордина насчёт «Пугачёва» (сс.86-87)

<<<

6 декабря 1833 года Пушкин писал Бенкендорфу:
«Хотя я как можно реже старался пользоваться драгоценным мне дозволением утруждать внимание государя императора, но ныне осмеливаюсь просить на то высочайшего соизволения: я думал некогда написать исторический роман, относящийся ко времени Пугачева, но нашед множество материалов, я оставил вымысел и написал Историю Пугачевщины. Осмеливаюсь просить через Ваше сиятельство дозволения представить оную на высочайшее рассмотрение. Не знаю, можно ли мне будет ее напечатать, но смею надеяться, что сей исторический отрывок будет любопытен для его величества особенно в отношении тогдашних военных действий, доселе худо известных».

Трудно отгадать, почему Николай пропустил «Пугачева». Быть может, как считают некоторые исследователи, он хотел напомнить о великом мятеже русским дворянам — тем самым безграмотным барам, которые не одобряли даже робких разговоров о реформах. А может, он был уверен, что имеет дело с бездумной фактографией, а вчитываться и вдумываться ему было недосуг. Как бы то ни было, царь сделал очень незначительные замечания и 31 декабря 1833 года разрешил книгу напечатать.

Разрешение, как видим, совпало с пожалованием в камер-юнкеры. >>>

и дала непосредственный толчок к размышлению: что такое сдохло в лесу, что опять полился имперский медок в пушкинский туесок? И где же кислятинка?

А вот если припомнить, как «отблагодарил» Александр-1 паспортного мужа своей многолетней любовницы Марии Нарышкиной (Четвертинской), и учесть связанную с «Гавриилиадой» отмстительную Николашину загогулину, то презентованная Сергеичу лычка приобретает совсем другой вес и смысл!

Ведь Александр-1 пожаловал Д.Нарышкину придворную должность обер-егермейстера! Да ещё и юморнул при этом: «Я ему наставил рога, так пусть он будет главным по оленям«.

Так что Коля-раз поступил аналогично паспортному старшему братцу и как раз в подспудном «Гавриилиадном» ключе. Тот рогоносец – Нарышкин – получил от того императора кепку главного по охотникам, а этот – Пушкин – от этого должность начальника (ввиду возраста) над придворными мальчиками на побегушках.

Поэтому кафтан камер-юнкера в 34 года – это на самом деле извещение Сергеичу от Николаши о факте свершившейся мести за «Гавриилиаду». А «Маврушка» спустя девять месяцев в свою очередь ответствовала «Золотым Петушком» «Параше», что ни шиша у той не вышло:

«Кири-куку! Царствуй, лёжа на боку!»

А если «на боку» – предпочтительная поза Николаши, то …

А что же говорил или писал Николаша о Сергеиче как о человеке? Собирать инфу на этот счёт пришлось с бору по сосенке.

Если опустить явно отдающее пропагандистской туфтой и потому несомненно сомнительное «Мой Пушкин» и «Я беседовал с умнейшим человеком России», то первое по времени, 1830 года императорское мнение о поэте упоминается в письме гнидоПедрЫ Вяземского, цитата из которого есть у Гордина Я.А. в его «Гибель Пушкина. 1831–1836»: ИЦ Пушкинского фонда; Санкт-Петербург; 2016″:

Остальные нашедшиеся Николашины эпитеты в адрес Сергеича относятся уже к последуэльному времени. Отвечая в феврале 1837 г. на реляцию Паскевича, главный пупсик империи мало что присоединился к обще-придворной позиции о вредности поэта как персоны, но и косвенно высказался о его творчестве:

Также за литератора [Сашу] имеется в письме императора [Коли] к сестре Анне. То, что говорится об этом у Е.В.Mузы и Д.В.Сеземана в статье «Неизвестное письмо Николая I о дуэли и смерти Пушкина«, Временник пушкинской комиссии, 1962, сс.38-40), полезно ещё и в том аспекте, что подтверждает гнильё проф-пушкиниста Павлуши Щёголева:

<<<

Письмо Николая к Анне Павловне известно; его французский текст был полностью опубликован еще в 1916 году П. Е. Щеголевым в исследовании «Дуэль и смерть Пушкина»; перевод был сделан лишь для отрывка, связанного с Пушкиным. В последующих двух изданиях своей книги (1917 и 1918 гг.) Щеголев поместил лишь русский текст, не повторяя французского оригинала.
Вот этот отрывок:

«Пожалуйста, скажи Вильгельму, что я обнимаю его и на этих днях пишу ему, мне надо много сообщить ему об одном трагическом событии, которое положило конец жизни весьма известного Пушкина, поэта; но это не терпит любопытства почты».

Одно место в переводе Щеголева нуждается в уточнении; выражение «trop celebre Пушкин» переведено им как «весьма известный Пушкин» в 1-м и 2-м изданиях и «знаменитый» — в 3-м издании. Здесь не передан иронический, пренебрежительный оттенок, вносимый словом «trop» (весьма, слишком) и передающийся в русском языке словом «пресловутый». Это значительно изменяет  общий  смысл  высказывания  Николая,  выдавая  за внешне беспристрастным тоном откровенную неприязнь.

>>>

Муза и Сеземан приводят ещё и другое, как раз-таки то неизвестное письмо Николаши к другой сестре Марии, где о Сергеиче сказано поотчётливей:

Я полагаю, что, несмотря на скудость, этой информации достаточно, чтобы понять, что любые претендующие с виду на объективность распедаливания проф- и не очень пушкинистов, подразумевающие благожелательность или там дружелюбие Николаши по отношению к Сергеичу, – заведомое фуфло.

«Хорош, хорош, а дураков на тридцать лет наготовил!»

+++

Основные моменты, затрагивающие тему этой заметки, уже озвучивались при рассмотрении записки Сергеича о воспитании юношества. Это и «усердие должно предпочесть просвещению«, и знаменательный рескрипт министерству просвещения об высшем образовании только для лиц свободных состояний.

Очень эмоционально об отношении главного имперского пупсика к интегралам с производными  и прочим Спинозам с Декартами писал наверняка вкусивший прелести николаевской политики в области образования С.М.Соловьёв (эту цитата взята у Лемке):

Возможно, нелюбовь Николаши к свободной мысли была обусловлена декабристским происшествием, аналитические отчёты гэбухи о котором он читал как «Отче Наш»:

Попытка вывесить на витрину уваровскую триаду «Православие-Самодержавие-Народность» оказалась очередным показушным пустозвонством, по которому достаточно едко прошёлся в своих воспоминаниях Ф.Ф.Вигель:

<<<

Просвещение взяло себе девизом Самодержавие, Православие, Народность. Ну, право, кажется, это – дурная шутка! Неужели преподавателям наук и писателям указано явно на сии три предмета с тем, чтобы они воздерживались говорить о первом, не слишком явно нападали на второй, зато соединёнными силами старались истреблять последний?» (Ф.Ф.Вигель, «Европа и Азия»)

>>>

Время беспристрастно выявило последствия отношения императора к просвещению и соответственной образовательной политики имперской России, закономерно принёсшей гнилые плоды. Козырные триста тысяч зрителей в солдатских шинелях, которых Николаша обещал прислать в Парижский театр на просмотр задевшего его представления, обернулись огромными потерями и позорной капитуляцией вовсе не во Франции, а на своей, подконтрольной территории Крымского полуострова.

Есть пушкинское произведение, подтверждающее правомочность высказанной в предыдущей заметке мысли об некоей общности авторов Золотых Петушков через одинаковое наименование их творения. Это «Пиковая Дама», написанная в 1833 г.

Почему?

Потому что Сергеичем проделана там аналогичная игра в кавычки, на этот раз между названием повести и эпиграфом к ней:

При проставлении кавычек в эпиграфе получается истинное утверждение: ««Пиковая дама» означает тайную недоброжелательность«.

Кого к кому?

Из закавыченного словосочетания «Пиковая дама» очевидно, что недоброжелательство – оно автора, сиречь, Пушкина. А из вскрытого мною секрета игры «Германн-Чекалинский» (например, Туз/Дама = 14 декабря) следует, что Сергеич недоброжелателен и как раз таки тайно именно к Николаше, запретившему любые упоминания о происшествии – восстании декабристов.

Вот он, по-крупному ежели, – смысл «Пиковой Дамы»!

И само собой, недоброжелательность, явленная литератором [Сашей] к императору [Коле] во фразе о незаконнорожденности молодого военного инженера [Германна], посильнее будет замаскированной карточным анекдотом декабристской «шпильки».

«… зачем тебе девица?»

+++

Состоялась ли Николашина мстя за «Гавриилиаду»? Иными словами, уел ли император [Коля] литератора [Сашу] своими бальными шашнями с его женой?

Ответ «нет» следует по меньшей мере из двух пушкинских творений.

Одно из них – естественно, «Диплом рогоносца». То, что должность Нарышкинского коадьютера заверена гомосексуалистом Борхом, есть как раз-таки смешной анекдот, показывающий отношение поэта к рогоносным достижениям венценосца.

Второе произведение Пушкина, из которого можно понять, что напрасно кашеварил главный пупсик империи свою мстю именно таким образом, – это «Сказка о золотом петушке». Написана она была в 1834 году, по осени, уже после выдачи поэту лычки камер-юнкера, фактически явившейся пропускным билетом НН на пафосные дискотеки в Аничковом дворце.

Недаром там мудрец – скопец, а девица – секс-бомба такой силы, что походу напрочь вынесла и остатки мозгов у братьев-царевичей!

Главка, посвящённая этой сказке Сергеича, есть в названной в предисловии научным детективом книге Киры Викторовой «Неизвестный или Непризнанный Пушкин«, Санкт-Петербург, «Политтехника», 1999. Там имеется зачётная фраза «Итак, под «Мудрецом и звездочётом» – скрывался Александр Пушкин«, которая обосновывается типа сходством клиента с волхвом из «Песни о вещем Олеге», а также несколько эклектичной логикой, наподобие такого:

<<<

«Итак, Дадон – Александр I?
В чем мы можем убедиться, читая и тексты биографии «Дадона» – Александра – составленные Пушкиным из Х главы «Онегина», «Кавказского пленника», басни Крылова 1825 г. и воспоминаний современников.

/…/

Итак, Дадон – Александр I.

Год, другой проходит мирно
Вот на третий…
Петушок кричит опять:
Бунт в столице!-
……………………….
Бунт утих и царь забылся…

- оставляет Пушкин в рукописи «опасные стихи»270. Думается, что в данном случае речь идёт уже о третьем «Дадоне» – Николае I, принимая во внимание «усмирение» бунта 14 декабря…»

>>>

или такого:

<<<

«…остановимся на образе «Мудреца, звездочета и скопца». Комментаторы видят в нем только «колдуна», что вынул из мешка пользу Дадону(!)… Но Пушкинские три «прозванья» «звездочета» (!)- являются синонимами другого «мудрого старца», «гордого старца» – «заветов грядущего вестника» – «Волхва», предрекшего смерть Олегу от «Коня»… Рассмотрим поэтику стихотворения.»

>>>

Увы, из приводимого ниже инфо-блока из этой книги

следует, что, заявив синонимичность всех трёх «прозваний» и пытаясь вследствие этого преодолеть очевидную нестыковку «Пушкин = скопец», К.Викторова заехала в то же болото беспочвенных околополитических фантазий, что и концептуалисты-мертвоводцы ефимовы с их фуфлом насчёт Карла Маркса в «Домике в Коломне».

А ведь если бы проф- и не очень «пушкинисты» не просто смотрели в пушкинскую книгу и видели не только фигу, то у них не создавались бы впечатления или не думалась бы очередная хрень, а сообразилось, что действительно есть общее у Сергеича и сказочного старца в сарачинской шапке! А именно то, что оба они – творцы одного и того же, словесно ежели. И тот, и другой явили на свет Золотого Петушка, один – в виде волшебного сторожа, другой – в виде рифмованного информационного продукта!

Далее.

Трижды упоминая (два раза непосредственно и ещё один раз косвенно, через вопрос Дадона «И зачем тебе девица?«) про оскоплённость клиента, Пушкин даёт понять, что молодая шамаханка нужна мудрецу уж не за тем, зачем она нужна царю. Неважно для чего, но всяко не для этого!

Потому и сказано троекратно, чтобы стало предельно ясно даже проф-пушкинистам, что того, сказочного создателя того Золотого Петушка абсолютно не колышет то главное, зачем девица царю, готовому ради развлечений с ней расстаться с половиной царства. А отмеченная выше общность позволяет с хорошей вероятностью предположить, что и этого, несказочного автора этого «Золотого Петушка» не задевают аналогичные утехи реального царя.

Такой вывод подтверждается и петушиным сигналом «Кири-куку!». Ходячим анекдотом была в те времена рассказка про то, как одному острому на язык человеку сообщили, что известный ловелас князь Григорий Потёмкин «потоптал» как петушок курочку его жену и распорядился отметить сие событие пушечным залпом. В ответ муж невозмутимо произнёс: «Экое кири-куку!».

Стоит также упомянуть, что кудахтающее на русский слух французское слово «Сoсu» означает «рогоносец».

+++

Вот почему можно заключить, что из всей долгоиграющей затеи в ответку на «Гавриилиаду» у Николаши вышла лишь история на венценосно-рогоносную тему. Отомстить Сергеичу у него не получилось.

Опять литератор «поимел» императора!

Заключительный вопрос в заметке «Литератор и император #7″ был из области риторики. Ни эпиграммы, ни ещё какой литературной подколки в адрес Сергеича накропать достойно-убедительно Николаша был не в потенциале. Впрочем, на поле человеческой мысли, вербализуемой русским языком, Пушкин и сейчас остаётся мощнейшей фигурой. С ним кому бы то ни было не то, чтобы соревноваться, достать хоть единожды до планки за счастье.

Я полагаю, что, будучи мелочно-злобственным мстительным пупсиком, император [Коля] отнюдь не забыл «Гавриилиадную» историю и заранее решил при случае паритетно сквитаться с литератором [Сашей]. Женитьба Пушкина как раз и была таким случаем. Вот через жену поэта Николаша вполне мог пытаться так обтяпать свою мстю, чтобы Сергеич лишь проглотил ситуацию и утёрся аналогично.

Вообще, в императорских попрыгушках по приглянувшимся особам своего подданства, какое бы положение те ни занимали и в каких бы семейно-личных обстоятельствах ни находились, ничего принципально нового не было. Об этом говорится, к примеру, в следующем инфо-блоке из Павлуши-гнилуши Щёголева:

Узнав о женитьбе Сергеича и подпустив ему для отвода глаз медового плезиру, Николаша не спешил и терпеливо обставлял сервировку стола соответственно задумке, походу охлаждая будущее блюдо своей мсти. Отсюда все эти приглашения НН во дворцы на придворные танцЫ, концерты, балы-карнавалы и прочие всевозможные затеи, и всё это роскошным классом, для узкого круга прожигателей жизни по наивысшему разряду. Проблема, которую надо было в итоге закрыть главному имперскому пупсику, заключалась в том, чтобы жена поэта сама хотела звездить и развлекаться в Аничковом до упаду где-нибудь в невообразимо шикарном укромном уголке. А ты, муженёк-сочинитель, не по чину сладкие пять тысяч за неторопливое пинание воздуха в архивах получай и в тряпочку молчай.

Не видеть эту ухажёрскую линию, которую с самого начала гнул Николаша в отношении НН («их величества хотят знать, в какие часы я гуляю, чтобы меня встретить«), могут лишь тупые, а притворяться, что не видят, – подлые профессиональные и не очень «пушкинисты». Это у них только и исключительно императрица, внезапно очарованная смазливой провинциалкой c Полотняного завода, подкарауливала её по всем углам Царскосельского парка.

Стоило только Пушкину обрисовать бенкендорфам свои матримональные прожекты, как из имперских закромов в туесок поэта полился медок. Со специфическим привкусом. Так и веет, к примеру, прокисшим запашком из внешне медвяного ответа Х_рыча на рекомендательный запрос Сергеича:

Где здесь душок? А вот где.

Во-первых, Пушкин лишь обозначил в качестве возможной невесты некую там барышню, а главный имперский пупсик уже пребывает в курсе её особенной миловидности. С чего бы это вдруг? Когда успел навести справки за двенадцать-то дней?

Во-вторых, санкционируя Сергеичу показ письма Х_рыча всем, а по преимуществу возможной будущей тёще и, само собой, её дочери, Николаша тем самым фактически известил НН о своём к ней интересе.

И даже пряная приправа в виде разрешения на издание «Годунова» в его первозданности спустя четыре года мытарств не в состоянии перебить этот кислый привкус имперского мёда.

Если судить по времени изготовления целенаправленных «шпилек» литератора [Саши] в адрес императора [Коли] («Домик в Коломне», «Предисловие к повестям Белкина»), то можно заключить, что до нужной для этого кондиции Сергеич дошёл в 1830 году.

В самом начале 1830 г. поэтом была произведена контрольная проверка ситуации. 7 января он обратился к Х_рычу с очередной челобитной о поездке за границу, во Францию или Италию, а если это не будет дозволено, то милостиво разрешить посетить Китай с миссией, которая туда направляется. Был бы Х_рыч мозгом уровня Фока, он бы сообразил, что эта просьба – проверка, и под посещением Китая имеется в виду визит хоть к чёрту на кулички.

Империя отреагировала тупо прежним образом:

И «Маврушка» перешёл к необъявленной вслух битве с «Парашей». Для начала поэт единственный явился во фраке на февральский бал у французского посланника. Все остальные, включая «Парашу», были в мундирах. «Парашный» любитель мундирного фрунта был подколот, и потребовал от Х_рыча попенять проказнику.

В марте 1830 г. «Маврушка» уехал в Москву, опять не испросив предварительно гэбуху. В ответ на недовольное жужжание Х_рыча тому было заявлено открытым текстом:

Типа проверочной точкой над «i» стала просьба Сергеича о незаграничной поездке в Полтаву к другу Николаю Раевскому.

Ничего нового Х_рыч на это не пробурчал:

Ответным ходом литератора [Саши] на очередное недоброжелание императора [Коли] выступил по осени теперь уже «копчёный» «Домик в Коломне»:

………………..все готов сберечь я,
Хоть весь словарь; что слог, то и солдат —
Все годны в строй: у нас ведь не парад,
IV
У нас война!

«Моё будущее поведение зависит от … обхождения со мною правительства» (А.С.Пушкин, 1826 г.)

За прошедшие после «помилования» два с лишним года постоянных судебно-комиссионных объяснений и письменно-устных бенкендорфских головомоек Сергеич хорошо уяснил, как обходится с ним имперское правительство. И по линии словесности получалось продвигать лишь безобидные розы-морозы (в т.ч. и с виду, как, к примеру, «Стансы» или «Онегина»), а в то же время давно готовый «Годунов» продолжал вылёживаться в стенах 3-го отделения из-за пустых придирок. К тому же проводивший экспертизу драмы Ф.Булгарин оперативно тиснул своего «Дмитрия Самозванца», сплагиатив творческую идею Пушкина. Также в 1828 г. имперцы упруго отразили две попытки Сергеича вырваться из зоны надзорного контроля – ему было отказано в просьбах о присоединении к армии и о поездке в Париж.

И в марте 1829 г. поэт поступил соответственно имперской управленческой «келейности» – уехал из Питера без каких-либо расшаркиваний у бенкендорфов. Но некое прикрытие он себе всё же обеспечил. Ракусив (один поехал!), что его слуга Сомов – жандармский стукач, Сергеич предварительно через него впарил Фоку дезу, что главный и единственный пункт интереса этой поездки – это Кавказ/Тифлис. Мол, гусары зовут в картишки перекинуться по маленькой и не очень, да заодно и неплохо бы проведать служащего там родного брата:

На самом деле негласной целью этого путешествия был город Белёв, а там и свидание с монахиней-молчальницей Верой, в которую типа преобразилась бывшая императрица Елизавета Алексеевна. Недаром в «Домике в Коломне» при Дворе жила именно Вера!

[
"... (хоть при Дворе жила
Ее сестра двоюродная, Вера
Ивановна, супруга гоф-фурьера)".

Кстати, у Елизаветы Алексеевны походу случилась любовь с молодым офицером Алексеем Охотниковым, который шуршал как раз по фурьерской части. Она даже родила от него, и как раз "не ту" дочь, "неведому", не от паспортного супруга Александра I, не мышонка. А "Мышонком" она звала Машеньку, свою первую дочь от князя Адама Чарторыйского. Так что многие тайны росимперского Двора, включая неписанные венценосно-рогоносные истории, Пушкин если и узнал, то непосредственно от первоисточника. - idohturov]

Реакция властей на этот рискованный вояж поэта показывает истинную цену их «милостей». Главный пупсик империи взбодрился настолько, что потребовал немедля, через тифлисского военного начальника, поставить на место своевольничающего литератора:

, а ремарка Х_рыча в конце этого инфоблока из Лемке свидетельствует, что в случае очередной подобной игры Сергеича на грани фола Чудово «помилование» вполне могло бы испариться без следа, а путешествие – закончиться где-нибудь в Нерчинске.

ПС

Кстати, на примере судьбы Веры-молчальницы Пушкин мог воочию ощутить помимо «келейного» ещё и «монастырский» способ обхождения правительства с неугодной персоной. Впрочем, новизны в этом не было – точно так же в своё время обошлись с царицей Евдокией, вдовой настоящего Петра Алексеевича Романова.

«Но я, поверь, историк не придворный,

Не нужен мне пророка важный чин!»

+++

Очередным траблом для императора [Коли], да таким, что хоть фэйсом об тэйбл, стал преподнесённый следующим 1828 годом очередной давно смастыренный литератором [Сашей] «презент» – «Гавриилиада«. Ввиду того, что практически всё с этим шикарным «подарунком» ясно из Козаровецкого и из «Пушкин. Непокорный #1″, то после беглого взгляда на отблески граней сего «бриллианта» будет сделан один, но кардинальный для дальнейшего вывод.

«Гавриилиадный» трабл был для Николаши отнюдь не дабл, а минимум трипл. Уже походу непотребство оказалось тройным: по виду поэма наезжала на религиозный официоз (раз), по сути – на выставочное благолепие имперской витрины (два), но проучить автора всласть и в неповадное всеуслышание всему свету было невозможно (три).

К тому же «Гавриилиадное» поганство имело ещё принципиально иное качество: вышло, что какой-то литератор «трахнул» всесильного императора!

+++

Ведь что же такое получается-то, а, граждане-товарищи-господа имперцы? Этот вшивый борзописный рифмоплётчик (которого раздавить – да раз плюнуть, Рылеева – так вон вообще вздёрнули) и в 1826-м куролесил, а потом подкузьмил своим «Шенье» в прошлом 1827-м, и вот теперь пакостит своей «Гавриилиадой» в этом 1828-м, и ведь неизвестно чего и сколько ещё нагадит далее!

И мы, государи-императоры Всероссийские, Всяких Орлов с разными мечами орденоносцы, и прочая, прочая, прочая, которым пол-мизинчиком щёлк и нету любого человечка, должны что, просто утереться? Так и стерпеть сие поганое из ряда вон непотребство?

…

А мы его к тому же и помиловали, с заросших крапивой берегов зачуханной Сороти сюда, на вылизанный дворниками гранит Невского проспекта пустили!

…

И ведь чем постоянно оправдывается, гадёныш! Что, мол, сие всё писано до времён чистосердечного письменного раскаяния и верноподаннических заверений, исключительно по разгульному буйству бесшабашной молодости, за что типа уже отсидел в местах не столь отдалённых, а нынче – вот те крест ни-ни, ни сном ни духом!

…

И что теперь, под израильским, бл.[ин], платьем принять опасные стихи?

…???

+++

Сдаётся мне, что не только оставить всё как есть, и лишь дополнить цензорские инструкции указанием искать и в нотных знаках закопанную какую-нибудь крамолу, закончилась история с «Гавриилиадой».

То, что император [Коля] есмь мстительно-злобственный пупсик, показали как приговоры декабристам, так и дальнейшее, обязательно им авторизовавшееся обхождение с их жёнами и детьми.

Весьма и весьма вероятно, что таки осела у него где-то на задах подкорки мыслишка как-либо в отместку «трахнуть» этого доставшего своим выпендрёжем гадкого литератора [Сашу].

Вот только как? Поэмку какую эпиграмматически супер-колкую накропать и в любимой «Северной пчеле» тиснуть паритетно, что ли?

То, что чуйка императора [Коли] насчёт скверноподданности литератора [Саши] не подвела, очень скоро получило своё подтверждение в деле о стихотворении «Андрей Шенье». Началась эта история ещё до встречи в Чудовом, и как бы достаточно прозаично – очередной жандармский сексот походу ущучил очередные крамольные вирши, впрочем, с виду на животрепещущую для империи тему восстания декабристов (подробно см. у Лемке М.К., начиная со с.477):

Если поглядеть на хронологию основных эпизодов дела о «Шенье», то может сложиться впечатление, что в 1827 году Сергеич не стихи-поэмы писал, а с показаниями-протоколами государственно-присутственные пороги обивал:

27.01.1827 – московскому обер-полицмейстеру дано объяснение, что сии строки – это непропущенный цензурой в 1825 году отрывок из давно напечатанного стихотворения.
25.03.1827 – Николаша одобрил требование Аудиторского департамента вызвать Сергеича в суд по делу о «Шенье».
29.06.1827 – показание Пушкина в суде, что в отрывке написано про Францию, в том числе про взятие Бастилии, и нет ничего общего с «несчастным бунтом 14 декабря».
24.11.1827 – объяснение поэта в суде, что он не думал делать тайну из полной элегии.

Гласно дело о «Шенье» разрешилось для Сергеича строжайшим предупреждением в Сенате. Было к этому и негласное приложение – учреждение имперским Госсоветом секретного надзора:

Но как водится, show must go on – судебно-полицейские разборки империи с поэтом на «Андрее Шенье» не кончились. В следующем году настал черёд «Гавриилиады».

Вторая, более мелкая по сравнению с пи-ар’ом для избранной публики, причина «благоволения» Николаши к Сергеичу была высказана во фразе Х_рыча о возможной выгоде от блистательного пушкинского пера, если попробовать рулить им в симпатичную для империи сторону.

Соответственно, проверочное поручение насчёт воспитательства имело ещё целью посмотреть, насколько приятственными могут оказаться мысли Пушкина, с учётом предварительно обозначенного Х_рычом направления – «на опыте видели все пагубные последствия ложной системы воспитания«.

Два месяца спустя плод трудов Сергеича – записка «О народном воспитании» – был представлен под его-величественные очи Николаши, сразу узревшего, что автор со своим пером заехал вовсе не в верноподданническую степь:

Пушкину не помогли и маленькие хитрости – ни цитата из имперского манифеста в дату казни декабристов (дескать, вред должно приписать не просвещению, но праздности ума), ни попытка изобразить некую некомпетентность в теме:

«Нехороший» аромат
(
«одно просвещение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия«,
юношество должно «созреть в тишине училищ, а не в шумной праздности казарм«,
)
сквозил в записке настолько отчётливо, что главный имперский пупсик взбодрился злобственно и в вышеприведённой ремарке на докладную Х_рыча с чего-то помянул гения (как ложное начало), хотя о гении в пушкинской записке не было ни слова.

Укреплению мнения имперцев в неизменившейся скверноподданности Сергеича способствовали и сразу же начавшиеся взбрыки свободолюбивого непокорства поэта, такие, как контрафактное чтение соответственно не прошедшего «одобрям-с» «Годунова» в Москве или передача новых творений Х_рычу не самолично, а через Дельвига, который мог и другим поведать об этой необычной цензурной новации.

Недовольство последним обстоятельством, высказанное Х_рычом в письме Пушкину,

показывает, что с поэта было взято некое обязательство о неразглашении условий его «помилования».

Зачем понадобилось Николаю именно так решать тему? Ведь отреагировать на оздоровительную челобитную поэта он мог бы, разрешив курс лечения под присмотром фельдъегерей, и обратно в Михайловское будьте любезны. Но на псковщину Пушкина отправлял не он, да и челобитчик типа раскаялся и исправился, а разведка Бошняка подтвердила хотя бы внешнюю благонадёжность клиента. К тому же накануне, 22 августа 1826 года, имперский театр отыграл свой концерт для ширнармасс – коронацию.

И теперь можно было исполнить нечто пи-ар’ски более камерное, для утончённой, умеющей читать и не только по-русски публики. В то время эта была знать верхнего уровня, та, которая была в состоянии покупать французские книги, нанимать своим детям иноязычного гувернёра  или дать им образование за границей, и иностранцы-дипломаты. Вот для них-то с целью освежить почерневший по итогам суда над декабристами портрет императора и была разыграна эта PR-пьеса «великодушного помилования» с Пушкиным в главной роли. Имперцы сочли, что узда жандармского контроля и многоэтажной цензуры есть хорошая гарантия от возможных неожиданных пируэтов самого востребованного в обществе поэта.

Несмотря на отсутствие причин для ареста и текущее удобоваримое поведение, кредитная история Сергеича с точки зрения имперской охранки была неудовлетворительной:

[Кстати, наличие некоей широко распространённой, однотипной литературы у каждого из каких-либо конспираторщиков может свидетельствовать об использовании её для криптопереписки. - idohturov]

Неполиткорректными виршами Пушкина увлекалась в основном дворянская молодёжь. И именно этот молодняк вышел 14 декабря 1825 г. на Сенатскую площадь – тот же Щепин-Ростовский ударил саблей своего начальника, пытавшегося помешать младшим офицерам. Генералитет же, обихоженный империей, привычно предпочёл остаться при своих кормушках-привилегиях и дружно присягнул новому императору.

Вот почему для письменной проверки Сергеича на былую скверноподданность Николашей была избрана тема воспитания юношества.

Императору формально как-то надо было реагировать на просьбу больного и внешне благонамеренно ведущего себя дворянина-литератора, поскольку молчание по принципу «продолжай сидеть в Михайловском, оно само рассосётся со временем» вступало в противоречие с настояниями врачей.

Решение Николаши «…Пушкина призвать сюда…Пушкину дозволяется ехать в своём экипаже свободно, под надзором фельдъегеря не в виде арестанта…» ясно показывает исходную позицию власти перед встречей с поэтом: в кандалы тебя пока вроде не за что, но пара служебных глаз не лишняя.

Московское рандеву в Чудовом монастыре протекало в похожем ключе:

После Чудова имперцы обдумали ситуацию в плане что делать дальше (потому что кто в этом виноват, и так было ясно) и по прошествии трёх недель через Х_рыча Сергеичу было сообщено, что посещать Питер можно свободно после одобрения письменного запроса в гэбуху (!), и что никакой цензуры не будет, но любое новое творение должно сначала понравиться императору (!!). [Впрочем, в подобных формулировках ничего принципиально оригинального нет - все империи есть дрянь, и Российская не исключение. -idohturov]

Это было ещё не всё. Походу «милостивому» Николаше оказалось мало первичной проверочной беседы с Сергеичем лично-устно, ему понадобился вторичный, теперь уже письменный тест (!!!):

Поэтому ни о каком прощении Пушкина Николаем 8 сентября 1826 г. не может быть и речи: никакой тебе заграницы, посещай московских медиков сколько угодно, а можешь полечиться и в Нерчинске, насчёт появиться в Петербург-столице как если и дадим разрешение, так можем и забрать, а всё, что выйдет свежего из-под твоего пера, дальше пойдёт только с нашего одобрения.

Благонадёжная верноподданность поэта также осталась для империи под вопросом.

«Телега» с деревенскими побасёнками отставного генерала Пущина была не единственной причиной июльской спецмиссии сексота Бошняка. Ещё раньше, в мае 1826 г. сам Сергеич подал симпатично склёпанную челобитную императору – о необходимости курса лечения в Москве/Питере или за границей, к тому же подкрепив сию просительную цидулю соответственным врачебным свидетельством. Вот её текст (из Лемке):

В этом прошении Пушкиным попутно и с виду верноподданно заявлено про истинное раскаяние в легкомысленном афеистическом суждении, а заодно и про твёрдое намерение не противоречить своими мнениями общепринятому порядку.

Но ещё до челобитной была наверняка перлюстрируемая переписка Сергеича с друзьями-приятелями:

Из пушкинских фраз в переписке видно, что если и имеет литератор [Саша] какое в душе твёрдое намерение, так это договариваться с императором [Колей] по меньшей мере на равных: «готов условливаться с правительством», «Моё будущее поведение зависит от … обхождения со мною правительства…».

Интересно сравнить и «лояльную» формулировку для друзей – «не намерен безумно противоречить общепринятому порядку» – с формулировкой для Николаши: «твёрдо намерен не противоречить мнениями общепринятому порядку». И в первом-то случае зарезервирована опция «умно противоречить», и во втором до возможной перемены намерения пусть какой-нибудь Белкин свои всякие мнения топырит, лишь бы цензура пропустила.

Похоже, империя не сильно поверила политкорректным заверениям Сергеича, изложенным во всеподданнейшей просьбе подлечиться в столицах-заграницах, и отреагировала соответственно. Поначалу секретный агент с прикреплённым для возможного ареста поэта тюремщиком произвёл негласную проверку формальной благонадёжности просителя. Но типа повода арестовать Пушкина не нашлось, и  8-го сентября 1826 г. в Москве состоялась первичная гласная проверка – личная встреча литератора и императора в Чудовом монастыре.

Гнилая пушкинистика, что профессиональная, что не совсем, трактует предмет «литератор [Саша] и император [Коля]» по-гнилому, стандартно начиная с сентябрьского рандеву в Чудовом монастыре, со всех этих «моих Пушкиных» и «я говорил с умнейшим человеком России». По счастью, есть и такие пушкинисты, как Модзалевский и Лернер, которые распиливают тему по-честноку, упоминая предварительно проведённую в июле негласную агентурную проверку в отношении поэта (!), результаты которой ожидал специально прикомандированный на всякий случай фельдъегерь с бланковым арестным листом в кармане (!!).

Никак  не стыкуется Николашин «мой Пушкин» с ордером на арест поэта даже у туфто-пушкинистов, вот и приходится им умалчивать про эту операцию имперской охранки.

19-го июля 1826 года под видом ботаника был отправлен в Псковскую губернию с поклоном от графа Ланжерона, которого он в глаза не видел, секретный агент Бошняк:

Получивший инструкции, командировочные и арестный лист не где-нибудь, а в Канцелярии Дежурства его императорского величества, чуть ли не из рук Николаши (!!!), псевдо-ботаник с виду добросовестно отработал данное ему поручение, истратив где-то за неделю кругленькую сумму почти в 250 рублей.

Из его отчётного рапорта от 1 августа 1826 г. следует, что он собрал информацию о Сергеиче по меньшей мере из восьми источников, включая и такой экзотичный, как подмазанного «щедротами на пользу монастырскую» игумена Святогорского монастыря Иону.

Привет от графа Ланжерона Бошняк передавал отставному генералу Пущину, «телега» которого была формальной причиной командировки агента. Просидев в имении отставника целый день и выслушав все пущинские побасёнки, он таки заключил, что «собранные в доме Пущиных сведения основываемы были, большей частью, не на личном свидетельстве, а на рассказах, столь обыкновенных в деревнях и уездных городках«.

Судя по итоговому выводу агентского отчёта, ничего крамольного, тянущего на арест обнаружено не было:

И сдаётся мне, что неявно благорасположен был к Пушкину этот Бошняк. Это чувствуется по тому, как написан его рапорт, как приглажены потенциальные остро-неприятные для поэта углы. Походу Бошняк был человек светский, образованный, литератор, автор нескольких книг, и вполне мог читать «Руслана и Людмилу»  и понимать, кого ему поручили проверить и по надобности арестовать. Так что повезло Сергеичу с проверяющим, ей-ей!

ПС

«Поклон от графа Ланжерона» свидетельствует, кстати, что не просто по получении кляузы генерала Пущина был послан в псковские кущи агент Бошняк, а что его миссия некоторое время готовилась. Поскольку обеспечивалась прикрытием, так называемой легендированной подставой.

Всё-таки что-то из «методы» Сергеича стало известно имперской гэбухе.

Потому что из послепушкинских цензурных загогулин, подобных этой

или этой

, с хорошей вероятностью можно заключить, что с цензорами проводилась некая работа, инструктирование по поиску в цензурируемом тексте возможных зашифрованных тем или иным ключом мест.

Простые аудио-способы «эзопить» язык, типа «Родила царица в ночь … не ту дочь» уже не годились. Вот этот инфо-блок от Лемке не только наглядно показывает

что они отсекались жандармами на раз.

Эта инфа исключительно полезна ещё вот в каком отношении. Из неё, во-первых, ясно, что имперская гэбуха уже была в курсе подобных штучек (а Зимний дворец сгорел в конце 1837 года, т.е. после дуэльного дела Сергеича), а во-вторых, фраза Х_рыча о злобном повелении показывает, что повелителю ранее довелось, так сказать, претерпеть от чего-нибудь аналогичного.

Я полагаю, что походу Х_рыч исполнял приказ метавшего гром и молнии Николаши, в своё время уяснившего, что за «неведому зверушку» родила царица (на сей раз паспортная супруга Павла-1) и принявшего это на свой счёт.

Разумно поэтому предположить, что «неведома зверушка» с «Дипломно-рогоносной историографией» и была тем триггером, который перещёлкнул тумблер в черепе Николаши с бальных мазурок/посиделок в компании с НН на открытие «Охоты на поэта».

Произошло ли это после тёрки с Сергеичем 23 ноября 1836 года, или немного раньше-позже, особой рояли не играет.

А очередной Фок (Мордвинов там или Дубельт – какая разница?) впоследствии отписал в отчёте гэбухи за 1837 год, что Пушкин всегда был противником всякой власти, только в последние годы стал заметно осторожнее.

Как бы это объяснить,
Чтоб совсем не рассердить
Богомольной старой дуры,
Слишком чопорной цензуры?

Как быть? Помоги мне Бог!

+++

По цензуре пушкинских времён, про все эти оперативно выпущенные после восстания декабристов «чугунные» уставы 1826 и 1828 годов, а также про кульбиты тогдашней цензорской практики написано очень много. Посему из источающих материалов будут взяты лишь наиболее характерные по теме высказывания.

После следующих замечаний Лемке (с.с. ХII-ХIII)
<<<

«В 1826-1855 годах мало заметное революционное начало сосредоточивалось исключительно в литературе, бывшей единственным орудием борьбы общества с деспотизмом власти. Власть разумеется, отвечала цензурой… …самая настоящая борьба, и при том всегда с непосредственным участием самого Николая I-го,… велась, собственно, не в министерстве народного просвещения, а в застенке «Третьего Отделения».

>>>,

становится понятно, почему Х_рыч хотел упразднить русскую литературу. Сплошной вред от неё и пользы никакой – одно беспокойство усердному служаке!

А эти фразы Фока из всеподданнейшего отчёта 3-го Отделения за 1830 г.

<<<

Высшие слои общества у нас чужды национальной литературе, но весь средний класс, молодёжь, военные, даже купцы, все принимают близко к сердцу её преуспеяния, все писатели имеют своих многочисленных сторонников, которые взирают на них, как на оракулов общественного мнения, повторяют их рассуждения и усваивают их мировоззрение. …

Кумиром той партии [либералов - idohturov] является Пушкин, революционные стихи которого, как «Кинжал» (Занда), «Ода на вольность» и т.д и т.д., переписываются и раздаются направо и налево. >>>

объясняют, почему и для «голубчика» Дубельта стихи Сергеича были дрянью.

Распедаливая за цензуру, козырнее некуда продемонстрировал своё отношение к литературе заменивший сыгравшего в ящик Х_рыча Орлов:

И вот в эту столь любезную к словесности контору Пушкин отдавал свои творения на  цензурную проверку!

Хотя приводимый ниже инфо-блок от Гершензона заявляет о двойной цензуре в отношении  поэта:

, на самом деле она была тройная – помимо обычных цензоров министерства просвещения, жандармских боссов и их экспертной обслуги (это прежде всего Фаддей Булгарин) был ещё наученный «Гавриилиадой» Николай.

Потому-то, дабы преодолеть эту многоступенчатую враждебность и всё-таки донести до пытливого читателя свою мысль, и пришлось Сергеичу применять особую «методу», «коптить»язык:

«Родила царица в ночь … не ту дочь, … неведому зверушку!»

К примеру, не ту, не светленькую, а темноволосую дочку родила блондинка царица Елизавета Алексеевна, будучи замужем за блондином же Александром-1. И если бы она родила от мужа, то родившаяся «зверушка» была бы ведомо от кого!

Воистину, пушкинская сказка – ложь, да в ней намёк!

«усердие…дОлжно предпочесть просвещению» (А.Х_рыч Бенкендорф)

В теме заботы о просвещении народа Х_рыч вторил чётко в унисон главному запевале Росимперии,  указной рескрипт которого от 1827 г. в адрес просветительного министерства гласил буквально следующее:

Вот как растолковывал шеф Николаевской гэбухи эту образовательную политику своими словами:

Действительно, просвещённый народ, получивший как общие сведения о мироустройстве, так и специфические знания (к примеру) в области управления, быстро бы разобрался, где достойное, подобающее Х_рычу место – точно так же, как разобрался в этом Сергеич. И рулил бы усердный Х_рыч не головной имперской охранительной конторой в Питере, а канализацией в каком-нибудь захолустье:

[А заведовал бы этой трущобой Николаша. Ну, если продолжать эту реконструкцию по тогдашнему имперскому ранжиру. - idohturov]

Сентенции в письме Х_рыча Пушкину «примерное служение, усердие… дОлжно предпочесть просвещению неопытному, безнравственному и  бесполезному» внимание будет уделено несколько далее, на то есть особая причина помимо того, что это типа трансляция слов его величества.

Было у Х_рыча чтось и непосредственно про Сергеича: «Он всё-таки порядочный шалопай, но если удастся направить его письмо и речи, то это будет выгодно«. Из этой фразы, высказанной ещё до битв «Маврушки» с «Парашей», следует с очевидностью то, что управляющий директор имперской гэбухи Фок, оценивая связанные с поэтом риски конторы, был посообразительнее своего шефа.

Что ещё есть любопытного по теме? В самом конце 1837 года просветительный министр Уваров, совершив почти невозможное, выхлопотал у Николаши учреждение нового литературного журнала «Москвитянин» (издатель М.П.Погодин). Это был последний журнал в Москве, разрешённый при Николае-1. И вот вздумалось Погодину напечатать письма к нему Пушкина. Недремлющее «голубое» око усекло публикацию, и Х_рыч накатал Уварову по этому поводу следующее:

Я полагаю, что эта метаморфоза во мнении Х_рыча от «порядочного шалопая» до «настоящих качеств г.Пушкина» была обусловлена «Охотой на поэта».